– Через два часа все уляжется. Мы держим ситуацию под контролем, – ответил полицейский.
Мы с Гербертом решили, что сейчас отца лучше уберечь от этой вакханалии. Гости бала не знали, что творится снаружи. Сопровождающие нас полицейские советовали не медлить. Несмотря на очаги загорания и множество обломков, по Рингштрассе вполне можно было пройти. По обе стороны стояли вереницы полицейских машин. И мы двинулись по мостовой, перешагивая через камни, бутылки, железные палки, доски и вырванные дорожные знаки. У Шварценбергплац Рингштрассе была блокирована полицией. Перед кордоном горела какая-то машина. Несколько человек, в том числе и носильщик из нашего отеля, заливали пламя пеной из огнетушителей.
Герберт был в приподнятом настроении.
– Если бы они дали машине сгореть, им пришлось бы меньше возиться с мусором, – шутил он.
Когда полицейские благополучно довели нас до отеля, Герберт обнял и поцеловал меня.
– Я думал, это будет скучный бал, – сказал он. – К тому же Вена встретила нас таким уличным фейерверком.
Администратор не слышал, как мы вошли. Он уставился в экран маленького телевизора, на котором в качестве заставки возник транспарант с надписью: «Отменить грабительскую квартплату». Потом показали молодых людей с повязками на нижней части лица. У некоторых лица вообще были закрыты черными масками с помпонами и прорезями для глаз. Администратор беспрестанно качал головой. Герберту пришлось дважды пожелать ему «доброй ночи».
– Ну разве это не ужас? – всплеснул руками администратор.
– А что предложили бы вы?
– Я уж лучше промолчу.
– Нет, все-таки? – настаивал Герберт.
И знаете, что ответил сей добропорядочный гражданин?
– Травить газом.
– Лучше пришлите нам в номер бутылку шампанского.
– Будет сделано, господин, – тут же подтянувшись, сказал администратор. – Бутылку шампанского в номер пятьсот четыре.
Проследовав через анфиладу комнат, Герберт первым делом включил телевизор. Репортер сообщал, что полиция овладела ситуацией. Пока нет никаких данных о раненых и тем более убитых. А количество пострадавших могло быть значительным. У Службы спасения и Красного Креста покуда дел хватает. Никогда еще демонстрации не переходили в такое побоище.
– А как же тысяча девятьсот двадцать седьмой год? – сказал Герберт.
– А что тогда было? – спросила я.
– Поджог Дворца правосудия. Полицейские расстреляли сотни рабочих.
Мне стало стыдно: уроженке Вены напоминает об этом коренной берлинец. Принесли шампанское. Герберт достал бокалы. Репортер сказал: «Через час мы снова познакомим вас с мнением начальника венской полиции. А теперь вернемся на бал».
Мы увидели заполненный танцующими парами партер и услышали инструментальную версию «Леди Мадонны». На переднем плане оказался господин с перекошенным ртом и широкой лентой, пересекавшей грудь. Он танцевал с супругой бундесканцлера. Комментатор сказал: «После стольких малоприятных сцен мы снова в блистательном мире Оперы. Давайте посмотрим на ложу немецкого фабриканта, короля напитков, которого причисляют к давним завсегдатаям этого бала балов».
Камера оторвалась от канцлерши и ее партнера, которого нам так и не представили, фигурки танцующих стали меньше, а их круг расширился. Затем по экрану медленно поплыли ложи, приближаясь к нам. Я надеялась увидеть отца, но лож у сцены не показали. Герберт подошел ко мне с бокалом шампанского. Он выключил звук и сказал:
– У нас два часа медового месяца здесь, в отеле «Империал». Об этом можно было только мечтать.
Мы поцеловались. Он плеснул мне шампанское в вырез платья и стянул его с меня. Но я бы не хотела посвящать вас в подробности. Так или иначе, это был чудеснейший час в нашей жизни. И под конец мы в полном изнеможении лежали на мокрых простынях. Сквозь закрытые окна доносился звук сирен. У меня пересохло во рту.
– Дай чего-нибудь выпить.
Он приподнялся и замер.
– Который час? – спросила я. – Тебе пора за отцом?
Он не ответил. Я посмотрела на него. С отвисшей челюстью Герберт уставился на экран, повторяя одними губами:
– Нет. Нет. Нет.
Я встала. На экране – ничего, кроме мертвых тел. Какой-то страшный сон. Я закричала. Герберт крепко обнял меня. Да, это были трупы в бальных костюмах, они лежали вповалку, с распахнутыми в ужасе глазами и открытыми ртами. По фракам и платьям стекала рвотная масса. Потом дали другую картинку. Здесь люди еще двигались. Я слышала их крики, хотя звук был отключен. Они взмахивали руками и вдруг падали замертво. Многие уже распластались на полу, а некоторые еще искали опоры, цепляясь за перила и парапеты. Я видела пары обнявшихся людей, хватавших ртами воздух, им удавалось какие-то секунды продержаться на ногах, после чего их тоже сокрушала неведомая сила. Меня охватил такой ужас, что я не могла вздохнуть. Хотелось кричать во всю глотку, но я не могла издать ни звука.
Герберт сказал:
– Оденься. Надо бежать к отцу.
Точно лунатик, я нашарила в чемодане какие-то тряпки. Кажется, я оделась. Но как это было, не помню. Провал в памяти. Я ничего не видела вокруг. Первое более или менее ясное ощущение реальности возникло на Рингштрассе, где мы стояли, напрасно пытаясь пройти в Оперу. Перед нами – сплошная стена синих сполохов. Всюду пожарные и санитарные машины. Со всех сторон на нас кричат врачи, полицейские и пожарные, требуя освободить дорогу. С какой бы стороны мы ни пытались подступиться к зданию, все было бесполезно. Нас просто отгоняли. В воздухе один над другим зависли вертолеты, четыре или пять. Самый нижний приземлился за Оперой, видимо на Альбертинаплац. Другие ждали, когда он вновь поднимется в воздух. Уши закладывало от рева динамиков. Хаос был невообразимый. Дальше всего мы продвинулись по Малерштрассе. Люди в противогазах вытаскивали трупы из-под аркад. Вскоре нас, как всех столпившихся здесь, оттеснили назад, чтобы освободить улицу для пожарной команды.
Мы бродили по округе, пока не выбились из сил. И тогда решили идти к Зигрид. Она смотрела помертвевшими от ужаса глазами, будто перед ней были призраки. Потом бросилась обнимать нас.
– Где отец? – был первый ее вопрос. И хотя я и не ожидала другого вопроса, он прозвучал для меня как слова Бога, обращенные к Каину: «Где Авель, брат твой?»
Герберт еще как-то владел собой. Он обнял Зигрид и попытался ей все объяснить. В квартире работал телевизор. На экране все еще сменялись разные планы зала. Они были так же неподвижны, как и тела, попавшие в кадр. Музыканты лежали на своих инструментах. Ни слова комментария. Мертвая тишина. Я не могла больше этого видеть и выключила телевизор. По радио передавали траурную музыку, то и дело прерываемую одними и теми же сообщениями. Говорилось о чудовищной катастрофе, никакими подробностями редакция не располагала. Герберт нашел в телефонной книге номера полиции и Службы спасения. До кого бы ни удавалось дозвониться, всюду его попросту облаивали, требуя не занимать линию. Сейчас-де не время для справок.
Когда уже рассвело, сообщили наконец номер, по которому можно узнать, не попал ли кто из близких в городские больницы. Дозвониться было невозможно. Но Герберт не сдавался. Я сидела рядом в кресле и слышала бесконечный процесс нажатия на кнопку повтора и одни и те же монотонные сигналы. Это длилось часами. Зигрид варила кофе. В конце концов Герберт не выдержал:
– Ну и черт с ними! Придется побегать!
Он собрался уходить. Я бы отпустила его. Поскольку уже мало что соображала. Но Зигрид удержала Герберта.
– Одно из двух, – сказала она. – Либо отца нет в живых и ты ему уже не поможешь, либо он в какой-нибудь больнице, и сейчас ты его не найдешь.
По радио передали, что больных отправили на вертолетах и в другие города: в Санкт-Пёльтен, Хорн, Цветтль, Баден, Винер Нойштадт, даже в Линц и Грац. Герберт остался и продолжил свои попытки дозвониться. В десять утра это удалось. У Зигрид был телефон с громкоговорителем. Мы услышали женский голос:
