– С этой минуты я один из Непримиримых.

Мы повторили хором:

– С этой минуты я один из Непримиримых.

Снова послышались слова Нижайшего:

– Клянусь солнцем, дарующим мне свет.

– Клянусь солнцем, дарующим мне свет.

Так мы произнесли клятву до конца. Нижайшийзнал ее наизусть.

Он взял листок за кончик и поднес к свече. Затем поднял загоревшуюся бумагу, а когда она почти исчезла в пламени, выпустил ее из рук и поймал почти истлевший лоскуток, словно перо в воздухе. Он растер ладонями пепел и передал его Файльбёку. И каждый из нас протягивал соседу свою почерневшую руку. Нижайшийзаключил ритуал словами:

– Ничто на свете не в силах разрушить этот союз. Армагеддон даст ему вечную жизнь.

На этом наша встреча закончилась. А что значит Армагеддон – открылось нам далеко не сразу.

Напоследок Нижайшийсказал:

– Уходим отсюда в обратной очередности. И не забудьте вытереть руки о траву. Первое правило – не привлекать к себе внимания.

Когда Жердь ушел, мы заговорили про прежние дела.

– Полиция все перевернула вверх дном, – сообщил Бригадир. – Хай-тек-салон похож на свалку, только под крышей. Но приборы не конфискованы. Если что понадобится, я могу притащить.

Раппоттенштайн был нашей юностью. Мы вспомнили о деньках со стрельбой в подвале, о панихидах и о пирах во дворе. Нижайшийсказал:

– Для нас это – потерянный рай. Мы сотворим нечто более грандиозное и долговечное.

Пятнадцать минут пронеслись незаметно, и мне пришлось уйти.

Контракт

Фред стал ассистентом оператора в отделе сплетен. Чтобы избежать пересудов насчет всяких предпочтений при подборе кадров, мы пришли к единому решению: он не будет работать в моей команде. А отделу светской хроники, как он именовался собственными сотрудниками, Фред мог пригодиться. В первой половине дня он с поразительной регулярностью посещал в университете курсы немецкого для иностранцев. Бывало и так, что он не мог вовремя проснуться. Однако он не хотел, чтобы я будил его. По вечерам вместе с двумя репортерами своего отдела Фред рыскал по городу. Домой возвращался за полночь, часто – в подпитии. Иногда с приятелями. В квартиру врывался разноголосый шум. Я просыпался и, несмотря на то что нас разделяла пустая комната, слышал раскаты молодых басов, от которых содрогались стены, и хоровые взрывы хохота. Я прямо физически ощущал, как тают домашние запасы алкоголя, будто их высасывают из моего собственного организма. Друзья и подруги Фреда имели безошибочный нюх на самые дорогие вина. Но в общем-то мы как-то уживались. В стапятидесятиметровой квартире вполне хватало места, чтобы не мозолить друг другу глаза. Фред купил машину. В свободное время он неизменно куда-то укатывал. Несколько раз он заикался о том, что в будущем ему понадобятся деньги на квартиру и питание, но на самом деле никогда их не требовал. Однако ему даже не приходило в голову вносить какой-то пай на совместное проживание.

Первый сыр-бор разгорелся из-за coq au vin, ^[36]и хотя причина лежала глубже, но поводом послужил именно coq au vin.

Дело в том, что я пригласил на ужин Габриэлу. Но, к сожалению, выяснилось, что в тот день мне придется задержаться в студии. Поэтому о столе я позаботился заранее, еще утром. Петушок станет еще лакомее, решил я, если проведет день в кастрюльке с «бордо». Тогда при разогревании останется добавить только шампиньоны, иначе они размокнут и утратят вкус. Вечером, когда я опрометью влетел в квартиру, на кухонном столе меня ожидала гора грязной посуды – жалкие руины обильного застолья. Петушок был слопан. Шампиньонам, правда, повезло – в изящном кулинарном наряде они красовались на подоконнике.

Пришлось нам с Габриэлой отправиться в ресторан. Душевная смута постепенно улеглась. Мы говорили о неонацистах и словно непотопляемом Юпе Бэрентале. Я сказал, что лондонские расисты гораздо более склонны к насилию, чем здешние. Она напомнила мне о поджоге на Гюртеле, что случился несколько лет назад. В то время Габриэла, по ее признанию, уже была готова паковать вещи. Затем она стала расспрашивать меня о моих родителях. Некоторые из ее родственников тоже эмигрировали в Англию. Мы перебирали имена, пытались найти общих знакомых, при этом всплыло имя живописца Бака Дахингера, которого Габриэла знала лишь заочно. Она собирала картины венских акционистов, ^[37]была в дружеских отношениях с Яном Фридлем. Габриэла давно мечтала приобрести одну из его картин, но художник попал в безнадежную кабалу к некоему хлебозаводчику, распоряжавшемуся судьбой всех его произведений.

Слушая Габриэлу, я время от времени гладил пальцы ее левой руки. Правая почти всегда была занята сигаретой. Когда Габриэла смеялась, вокруг глаз собиралось множество мелких морщинок. Она откидывала голову и смахивала со лба длинные черные пряди. Потом я проводил ее домой. Стены квартиры были сплошь увешаны картинами Гюнтера Бруза и Гюнтера Нича. Когда она угощала меня на кухне «Бурбоном» со льдом, заголосил автоответчик. Это звонил один из тех молодых газетных пижонов, которые считают собственную персону значительнее того, что им полагается сообщать. Я знал его по журналистскому кафе на Бекерштрассе. Недавно он в своей газете разразился злобной филиппикой против «зеленых». Под музыку Моцарта он закидывал удочку: нельзя ли нынче ночью заглянуть к Габриэле. Она быстро нажала на клавишу, но, как и следовало ожидать, через минуту мерзавец повторил свой вопрос. Тогда она выдернула штепсель.

Если бы я застал тебя дома, Фред, бормотал я в тот вечер, то уж на сей раз спустил бы с тебя три шкуры.

Я искал для него квартиру, и тут мне как будто несказанно повезло – в нашем же доме как раз освободилась подходящая. Но домовладелица не проявила интереса к моему предложению. Сказала, что хочет сначала отремонтировать квартиру, а там видно будет. Я изъявил готовность взять ремонт на себя. И тут она рявкнула: «Этой квартиры вам не видать! Ясно?»

Я ничего не понял. Габриэла смеялась, слушая мой рассказ. «Разумеется, видать, – успокаивала она. – Надо только предложить этой даме деньги. Дай ей двести тысяч шиллингов, и уже завтра Фред может переезжать».

Я возобновил попытку, решившись, правда, на вдвое меньшую сумму. Ответ прозвучал так: «Несите деньги, и мы заключим договор. Только, пожалуйста, никаких чеков».

Когда я спросил, как быть с ремонтом, она сказала: «Вы же хотели взять ремонт на себя».

Это была маленькая двухкомнатная квартира с кухней и ванной. Фреду она понравилась. Квартплата весьма скромная, так как здесь не было центрального отопления. По моему заказу его должны были провести. Где-то через два месяца Фред мог уже въехать в новое жилище.

Когда в квартире Фреда начали ремонт, я получил факс из Парижа. Мишель Ребуассон интересовался, утрясен ли вопрос с правом на показ предстоящего бала в Опере. Я счел, что это – вопрос не ко мне, и передал факс в отдел сплетен. Несколько дней спустя на мое имя пришел еще один факс. От меня требовалось лично озаботиться разрешением на трансляцию. ЕТВ намеревалось сделать из бала гвоздь сезона.

Я ответил факсом, в котором задал вопрос: о каком бале идет речь – в будапештской или в бухарестской Опере? В конце концов, сфера моей деятельности распространяется на Восточную Европу. Едва успел вопрос долететь до адресата, как позвонил сам Мишель Ребуассон. Выяснилось, что нам позарез необходимо большое событие светской жизни, в орбиту которого включается и Восточная Европа. Вена в этом отношении – особо перспективный город, так как, во-первых, пользуется славой музыкальной столицы, а во-вторых, в силу географического положения, наиболее удобна для привлечения восточноевропейских толстосумов. ЕТВ в Париже позаботится о безотказной приманке в виде представителей аристократии и шоу-бизнеса. Моя же задача сводится лишь к тому, чтобы выцыганить в компетентной инстанции права на показ и, насколько возможно, на дизайн. «Убедите дирекцию, что из старой коробки на Рингштрассе мы сумеем сделать центр европейской культуры».