Хозяйка вернулась с серебряным подносом, на котором стояли утонченно-точеный графин и два бокала.

– Подкрепитесь хересом?

– Пожалуй.

Она поставила поднос на столик и начала возиться со стеклянной пробкой, и тут я спросил, что называется, в лоб:

– Вы Роза Новотны?

Она опустила графин на поднос. Потом села наискосок от меня, заняв стул с такой же бронзоватой обивкой, как и моя софа; стеклянная пробка осталась у нее в руке.

– Вы похожи на своего отца. На том месте, где вы сидите, пятьдесят пять лет назад сидел ваш отец. А здесь – моя мать. А я то и дело выбегала и… – она замолчала и усмехнулась, – ревела. Да, ревмя ревела. Моя мать поддерживала Курта. Она пыталась вразумить меня. Я тогда ничегошеньки не понимала. Была просто дурочкой.

Роза встала со стула, где когда-то сидела ее мать, и принялась наполнять бокалы. Она делала это очень аккуратно. Мне налила гораздо больше, чем себе.

– Курт остался в Англии? – спросила она. – Как он там? Он писал мне на протяжении полугода. Так и должно было произойти. Все иное было бы ложью.

Она поставила бокалы с хересом на серебряные блюдца. Мы пригубили, как полагается, за здоровье друг друга. Я рассказывал ей об отце. Она внимательно слушала. Когда она говорила о себе, в интонации неизменно сквозила ирония. Муж умер десять лет назад. У нее трое детей. Дочь со своей семьей живет в Германии. Один сын – в Зальцкаммергуте.

– Второй сын, – сказала она, – вынужден временами терпеть мать. Он живет в седьмом районе. Когда выпадает свободный часок, он провожает меня в «Мюзикферайн».

Затем она рассмеялась. При этом забавно прищурилась. Это придало ее лицу лукавое выражение.

– Сейчас вы подумаете, что я безнадежная идеалистка. Но моего второго сына зовут Курт. Только лучше не говорите об этом вашему отцу.

Мы просидели до самого вечера. Она готовила кофе и угощала меня фруктовым тортом. Я сказал, что отец скоро приедет в Вену.

Она методично расправлялась со своим куском торта.

– Стало быть, старые недотепы могут встретиться еще раз.

Я сообщил, что в плане встречи бывших соотечественников предусмотрена дискуссия в Большой аудитории университета, а отец будет сидеть в президиуме. И спросил, могу ли дать ему номер ее телефона.

– Нет, и вообще не говорите ему о нашей беседе. Я приду в Большую аудиторию. А там уж посмотрю, узнает ли он меня и захочет ли узнать.

На прощание я обнял ее.

Фред сидел дома. Я рассказал ему о своем визите.

– Вот это да! – удивился он. – Прибавление в семействе.

Позднее он спросил:

– Почему ты, собственно, не окрестил Куртом меня?

Еще до встречи с отцом я увидел его в программе Общественного телевидения. Он был представлен как Керк Фрэйзер, отец известного репортера Курта Фрэйзера. Затем показали кусочек его выступления на подиуме. Настольный микрофон ему пришлось делить со своим соседом. Вместо того чтобы поставить микрофон перед собой, отец держал его над столом в левой руке. Произнося свою речь, он поглаживал большим пальцем защитную сетку микрофона, как бы подчеркивая свои слова соответствующим шумовым сопровождением.

– Сегодня гораздо яснее, чем тогда, в дни расставания с родиной, я вижу, что эта страна готовила для меня одно-единственное будущее, а именно – участь жертвы убийц. Но сегодня я вижу и другое: эта страна вышла из зловещей тени. В последние дни я повстречал много молодых людей. В том числе и в моей старой школе на Берхаафегассе. И я преисполнен радости, да будет мне позволено так выразиться, оттого, что эти люди готовы признать мою историю как часть их собственной. И для меня это важнее, чем все официальные церемонии, на которых нас чествуют.

Это был какой-то новый тон. Еще больше я удивился, встретившись с отцом на следующее утро. В вестибюле отеля «Вандль» он стоял в центре горстки людей. Примерно десять человек почтенного возраста – лет семидесяти и старше – делились воспоминаниями о своей юности. Все сходились на том, что отец в президиуме сказал правильные вещи. Я был представлен старикам. Некоторые из них говорили с английским или американским акцентом. Одна женщина с трудом подбирала слова, она объяснила, что уже больше пятидесяти лет не говорила по-немецки.

– Чем займемся теперь? – спросил я отца, когда он наконец, успев обменяться адресами со всеми товарищами по судьбе, освободился.

– Если у тебя есть время и я не нарушаю твои планы, хотелось бы снова увидеть Венский лес.

И мы по Оттакрингу поехали наверх, к башне Юбилеумсварте. Отец был в восторге от того, как быстро мы туда добрались. Сам я никогда здесь не был. Машину оставили возле какого-то ресторана.

– Это мне внове, – сказал отец, указывая на бетонную башню с винтовой лестницей. И то и другое обнаруживало явные признаки разрушения. – Настоящая Юбилеумсварте – там, позади, – добавил он, махнув рукой в сторону восстановленной островерхой башни, которую было еле видно за окружавшими ее деревьями.

Отец взял меня под руку, и мы мелкими шагами двинулись по тропе, утрамбованной толпами туристов. Он сказал, что перезнакомился с доброй половиной членов правительства. Особенно приятное впечатление на него произвел министр по делам искусства.

– Вот это человек, – восхищался он. – Если бы ему довелось стать бундеспрезидентом, страна избавилась бы от репутации нацистской цитадели.

Чем дольше он говорил, тем сильнее звучала его новообретенная симпатия к стране своего происхождения и к успехам Социал-демократической партии. А ведь накануне эмиграции он в полном разочаровании покинул ее ряды и присоединился к коммунистам. Явно понравился ему и министр финансов.

– Это социалист, – сказал он, – который понимает психологию и нужды людей. Нам в Англии не хватает такого. Этот господин спросил меня, как я смотрю на проблемы восточной границы. Я посоветовал не жалеть инвестиций в регионы по ту сторону границы. Тогда и проблема с беженцами со временем решится сама собой. На что он ответил: «Вы совершенно правы, господин Фрэйзер. Но, чтобы добиться серьезного результата, надо привлекать большие средства из бюджета. А убедить в этом население будет трудновато». Все та же старая проблема. Но этот человек знает, что миром нельзя управлять с помощью полиции. Впрочем, теперь я должен жить и утешать себя тем, что я отец репортера Фрэйзера. Честно говоря, я даже немного горжусь.

Наш пеший поход длился где-то около часа, а потом мы свернули с тропы влево и углубились в лес. Время от времени я нагибался и убирал с дороги сучья. Мы вышли на просеку, облюбовали два пенька и присели. На земле валялся пластиковый пакет. Перед нами был склон, он круто обрывался в поросшую лесом долину, через которую по невидимой отсюда дороге катились грузовики.

– По воскресеньям мы на велосипедах поднимались к Юбилеумсварте. Тогда это было самое тихое место на белом свете. А там, на той стороне, – Софийский луг. А рядом это… погоди-ка… уже не помню. Здесь, где все вырублено подчистую, был лес. А впереди, видишь, у самого уступа, стояла скамейка. Она была сработана из древесного ствола. Кто-то сделал ее для себя, потому что в те годы сюда мало кто заглядывал.

– И ты сидел здесь с Розой Новотны?

Он промолчал. Потом посмотрел на меня, и у него заколыхалась грудь. Он смеялся.

– Роза говорит, ты похож на меня.

– Роза – чудесная женщина. Сходи с ней на бал в Опере. Я достану билеты.

– Ты в своем уме? Может быть, это старомодно, но я знаю свой шесток.

Рихард Шмидляйтнер, фабрикант

Пленка 1

С Яном Фридлем я связан целую вечность. Когда я познакомился с ним, это был лохматый, расхристанный парень, который приходил в такое возбуждение от собственных поступков, что не находил слов для их объяснения.

Это был человек дела, а не слова. Он потом и музеем-то стал руководить, и кафедру получил по той же самой причине – поскольку никто не мог понять, что он говорит.