Пикус срывал мухомор и подносил его к носу Леониды Леонидовны, которая, повинуясь прочным и незабытым рефлексам, сначала с усилием втягивала ноздрями воздух, а затем, не распознавая в нем опасности, тянулась к грибу, стараясь как следует укусить его. По недосмотру Пикуса однажды ей это удалось, и поэтому пришлось впопыхах подобранным черным скользким сучком выковыривать у нее изо рта грибную мякоть, которую Леонида Леонидовна, отвлекшись на свой, внезапно возникший какой-то внутренний образ, к счастью, забыла пожевать и проглотить.
Были и еще события. Редко, но мимо могла пропорхнуть какая-нибудь запоздалая осенняя бабочка, и Леонида Леонидовна с забавной проворностью ладонью ловила ее на лету, потом, долго смотря на свои пальцы, удивляясь, видно, тому, что бабочка перед полетом как следует успела напудриться. Потом, с чарующей внезапностью, в ее глазах появлялась тревога, которую Пикус с усердием пытливого исследователя внимательно изучал, надевая для этого свои очки, используемые лишь по особым случаям, так как иногда нравилось, чтобы контур реальности подтекал и смазывался: ее восхитительно безумные глаза, в каждом из которых — он знал это наверное по предыдущим изучениям — помещалось не больше двух-трех слез, появлявшихся где-то там, под рябенькой радужкой, чтобы затем, с ленцой миновав через лысоватые нижние веки, очутиться на щеках и быть бесследно впитанными каллиграфическими тонкими морщинами.
От тревоги она начинала дрожать, переставая узнавать не только Пикуса, но и себя самое, оглядывая собственное тело, собственные медленно поднимаемые руки с таким боязливым удивлением, с такой недоверчивостью и неприязнью, с такой достоверностью, что все эти чувства подлинны и принадлежат человеку с ясным сознанием, что хотелось и вслед за ней начать сомневаться в подлинности всего происходящего, в своем существовании например.
— Я ли, я ли, — начинал внутреннюю скороговорку Пикус, попутно радуясь, как складно и легко получается у него размышлять, — приехал сюда навестить эту очень вовремя сошедшую с ума женщину, которую в силу обстоятельств (набранных самым мелким петитом — только для посвященных) вынужден называть своей женой. Я ли, я ли подъехал к нарядным воротам этой психиатрической лечебницы, где косо, с правым уклоном, словно почерк аккуратного человека, уже стояло несколько дюжин машин, доставивших сюда прочих внимательных, заботливых посетителей, у которых в семье тоже кто-то сошел с ума. Вы помните… — он чувствовал, что его внутренний монолог собирает вокруг все больше народа, и поэтому более уместным казалось употребление местоимения множественного числа, — как во время прошлого, позапрошлого или позапозапрошлого (и т.д., не скупитесь на «поза», прошу вас) визита он, Пикус (значит, я?), познакомился у этих нарядных ворот с грустным человеком в тонком шерстяном пальто?
— А кто у вас сошел с ума? — учтиво поинтересовался Пикус, и тот не обиделся, а, лишь скосив к переносью глаза, проследил, как курительная трубка важно пропутешествовала из одного угла рта в другой.
Оказалось, что дочь, оказалось, что сначала она была милой приветливой девочкой, только время от времени вдруг серьезнела, и тогда ее глаза как бы обращались вовнутрь. Замерев и отрешившись, она с заметным интересом наблюдала за тем, что происходит в ее внутреннем, загадочном, невидимом для другим, космосе. Например — виденное она скрупулезно переносила в свой дневник, который со временем стал добычей психиатра, охочего до вещиц подобного рода, — однажды она увидела, что все ее тело изнутри является огромным многоэтажным домом, заселенным маленькими проворными человечками, которые все сновали по лестницам и вверх-вниз ездили на лифтах. Потом от этого ее то ли излечили, то ли она сама потеряла интерес к сеансам внутреннего созерцания, а когда ей представили ее рентгенологический портрет в полный рост (неизвестный художник, пленка, X-Ray лучи), сделанный по наущению ее лечащего врача, то она и вовсе — если процитировать уже упомянутый дневник — прониклась отвращением к собственному телу, яростно отчуждаясь к тому же от всех естественных отправлений его.
Курчавый дымок выползал из трубки ее несчастного отца.
— Если хотите, можете дальше не рассказывать, — сказал смягчившийся вдруг Пикус.
— Нет, я хочу, — ответили ему, — в устном изложении появляется ощущение, что все это относится к чужим незнакомым людям.
Итак, дальше. Дальше все было вроде бы нормально. Она плакала от лука, чихала от цветочной пыльцы и смеялась от комиксов. Останавливаясь перед уличными надписями, она теперь не пыталась в просвете каждой буквы увидеть пропасть и заглянуть в нее, а целиком и разом прочитывала все слово, правильно понимая неугрожающий смысл его. Поездка в герлскаутский лагерь тоже особых огорчений не принесла, но потом оказалось, что она научилась лишь притворяться, а не чураться своего окружения. Теперь она была актрисой, сосредоточенно исполнявшей свою роль, но, стоило зрителям разойтись по домам, стоило ей понять, что ее одиночеству снова ничто не угрожает, она опять разражалась странностями. Скажем, вот это: зашторив окна и заперев дверь в своей комнате, она опрокидывала кресло, выбирала из его торчащих ножек самую аппетитную, поливала ее кетчупом и с восторгом принималась за лакомство. Грызть она научилась, конечно, не с первого раза, но потом дело наладилось — из десен и губ больше не торчали занозы, а облюбованная ножка сначала истончалась, а потом и укорачивалась. Скрывая следы своих трапез, она подкладывала под короткую съедобную ножку кресла книги — сначала один том, потом два; потом ее мать заподозрила неладное, и им всем пришлось объясниться.
— Скажите, как любопытно, — хотел похвалить рассказчика Пикус, но тот, несколько раз глубоко потянув щеками, добился от трубки нового густого табачного выдоха и болезненно бодрой походкой отправился к воротам лечебницы.
Проводив его взглядом, Пикус оказался там, откуда, собственно, пока никуда и не уходил. Тревога Леониды Леонидовны улеглась, глаза успокоились и подсохли. Следом расслабился и Пикус. Хотелось, чтобы росли разноцветные грибы и летали напудренные бабочки.
Можно продолжать. Где они сейчас? Сейчас они идут в другой конец парка, по дороге проходя несколько мест не настолько безлюдных, чтобы не держаться крепко за руки. Наверное, Пикус самый нежный из всех посетителей: приезжает чаще других, остается надолго, но не сидит молча у кровати больной, подобно прочим, а выводит ее на прогулки — свежий воздух, паутинка осеннего солнца, квартет их ног — его пара твердая и четкая, ее — с грустным, но милым шарканьем. Там, где они сейчас, небольшой бедный фонтанчик. Скоро, с наступлением холодов, воду запрут на ключ, но пока она на свободе. Местные скорбные постояльцы сосредоточенно глядят на ржавую, развратного вида русалку, из губастого рта которой вырывается несколько струек. Кто-то кидает в воду фонтана кусочки хлеба, терпеливо дожидаясь, когда к угощению ринутся рыбы. Их, рыб, наверное, несколько, хотя кто-то, у кого не так рябит в глазах, считает, что рыба только одна. Иногда она может плавно махнуть хвостом, иногда — превратиться в рыбу-невидимку, и тогда бассейн пустеет, и тогда лишь желтые листья беззвучно приклеиваются к поверхности воды.
А Пикус и Леонида Леонидовна знают, что скоро у ржавой русалки закончится вода, и тогда поверхность фонтана застынет, разгладится и попробует повторить все то, что находится над ней: низкое небо, пронизанное тонкими черными ветками подступивших поближе деревьев. Все получается именно так: русалка прокашливается, на ее нижней губе застывают несколько последних капель, фонтан превращается в темное зеркало.
Поскольку представление закончилось, зрители покорно поворачиваются и уходят; узкие песчаные дорожки позволяют идти им только по двое, и поэтому со стороны это выглядит так, будто класс пожилых школьников возвращается с прогулки. Был и учитель, вернее, было их двое; оба в белых халатах больничных санитаров, следящих за сохранением известного количества прогуливающихся — сколько ушло, ровно столько же должно и вернуться. Пластиковые таблички на их сердцах сообщали имена санитаров. Имена почему-то были французскими — их звали Жан и Жак, или наоборот. (Законы правильного повествования заставляют хотя бы вкратце остановиться на их внешности: Жан выглядел так-то и так-то, то же можно было сказать и о Жаке.) Пикус путал их, но благодаря его хорошим манерам и приветливому в общем-то взгляду как-то само собой считалось, что у него с ними установились короткие отношения, благодаря которым санитары допускали безобидное, но все же нарушение инструкции и в положенный час не забирали Леониду Леонидовну с собой, а разрешали еще какое-то время погулять ей с заботливым мужем.
