Наконец, за окнами мелькнул большой щит «Used Cars»[19], за которым Пикус, выждав некоторое время, попросил водителя остановиться. Оставив Леониду Леонидовну и девочек в придорожном кафе, Пикус пошел в магазин, откуда вскоре выехал на ржавоватом, но мягком и подвижном «кадиллаке» шестьдесят седьмого года. Внутри было кожано и просторно. Внутри было радио с никелированными ручками, которое на призыв откликнуться только откашлялось. Но, главное, внутри теперь были Роза и Лилия, которым наивно казалось, что эта машина много лучше предыдущей, которую, конечно же, не украли, а это их похититель претворял в жизнь какой-то свой странный приключенческий план.

Они чавкали на заднем сиденье жевательной резинкой. Мог ли какой-нибудь иной звук так радовать теперь ухо Пикуса? Со всей однозначностью можно ответить — конечно же, нет! Глупая и еще более глупая от того, что вокруг происходит что-то совсем неподвластное ей, Леонида Леонидовна попросила Пикуса, чтобы он перевел девочкам ее замечание, мол, не пристало молодым леди столь очевидно заниматься подобной вот ерундой, я имею в виду жевать с такой непозволительной громкостью. Пикус, скосившись на Леониду Леонидовну, сказал девочкам по-английски, что как это здорово, что теперь они есть у него, а он — у них и что теперь ничто не сможет их разлучить.

Леонида Леонидовна заподозрила неправильный перевод и по старой привычке вспучила губы, что лет тридцать назад, должно быть, шло ее лицу, придавая ему некоторую милую кукольность, о чем — помнилось ей — тогда же сказал один знакомый художник.

Художник был маринистом и все пытался изобразить в виде русалки ее самою. Как бишь звали его? Ах да, его звали Бруксом. Нет, никакого имени, просто Брукс. Если верить русской классической литературе, то все романы с художниками случаются обязательно летом и обязательно на подмосковных дачах.

Все так и было: было лето и была подмосковная дача. Местечко называлось Потапово, вечерний поезд приходил из Москвы в 6:05 и после минутного затишья вновь заглушал птиц и кузнечиков пневматическим пуф-ф-ф — это закрывались двери — и скрежетом — это состав отходил от дощатой платформы. Люд в их компании был все больше студенческий, из которых неприязнь вызывали лишь безымянные и озорные медики, привозившие в тряпицах из морга разрозненные части человеческих тел и пугавшие молодую Ленечку, что вот, дескать, они сошьют все это воедино и получат нового Франкенштейна. Зато остальные были милые, с очаровательно-задумчивыми глазами и стихами, что по тогдашней моде декламировались нараспев.

Нет, сначала Брукса не было. А были бессонные ночи после того, как начинающий актер катал ее по черному лаку заросшего пруда на лодке, скрип уключин которой вызывал умиление и сердечное закипание. Потом с выпускником юридического факультета у них была велосипедная прогулка, и так робко он вскрикнул, упав, когда белая штанина попала в цепь. И это тоже вызывало бессонную ночь. Оба признались ей в любви, и долгими размышлениями она истязала себя, чего больше ей хочется — духовного или материального. Потом был кто-то еще, чьи отличительные признаки теперь уж навечно стерлись ластиком памяти. Помнилось только, что он все подсовывал ей под окна большие букеты полевых цветов, которые она нюхала и смеялась, потому что желтая пыльца прилипала к ноздрям и щекотала их.

Нет-нет, Брукса все еще не было. Зато на соседней даче поселили, нет, не человека, а пока только лишь музыку — два вечера кряду были слышны осторожные — будто пальцы по клавишам ходили на цыпочках — звуки пианино. Кто-то сказал, что это студент консерватории приехал на каникулы, и Ленечка остро почувствовала, что так устала и от актерской выспренности, и от пересказа судебных прецедентов, и от глупых полевых цветов, заживо сгнивающих в вазе уже на второй день.

Ее воображение было щедро: в платье с блестками она теперь переворачивала нотные листы перед человеком, который вдохновенно играл на рояле, и, косясь, поглядывала в изумленные, ошарашенные лица битком набитого зрительного зала.

Потом выяснилось, что это — вовсе никакой не студент консерватории, а единственный сын самого Побережского, известного финансиста и мецената. Господи, какое разочарование! Ленечка чувствовала себя обманутой, и обманщиком был сын Побережского, по-прежнему безымянный, по-прежнему невидимый. Но вскоре совсем появилось имя, и невидимкой он быть перестал. Они столкнулись с ним рано утром, когда Ленечка шла на станцию покупать молоко.

— Вы знаете, я давно подглядываю за вами… — сказал он, ужасно стесняясь, — из окна.

— Ведь наша дача стоит рядом с вашей, — явно оправдываясь, добавил он, — так что подглядывать очень удобно. Я даже знаю, как вас зовут.

— Значит, вы не только подглядываете, но и подслушиваете, — ответила она, чувствуя, как былая разочарованность уступает место интересу.

— Почему вы не спрашиваете, как меня зовут?

— Потому что обычно я угадываю имя по глазам.

— Было бы интересно, хотя шансы невелики, — в его голосе появилось снисхождение, которое, кажется, он заметил и сам и поэтому побыстрее откашлялся.

Не утруждая себя размышлениями, она начала по алфавиту: Артур, Бенедикт (или Борис?), Владимир… Вдруг осенило: «Герман, вас зовут Герман!»

— Вы допустили пять ошибок подряд, — голосом строгого учителя сказал он, — непозволительная расточительность в вашем положении: ведь вы же сами предложили эту игру. Хотя была вероятность, что выбранный вами принцип угадывания оправдает себя. Наверное, виной всему ваша рассеянность, ведь, назвав Артура, вы без причины проскочили Александра, Алексея, Андрея и…

— Антона!

— Вы исправились, что, впрочем, неудивительно: красивые девушки умеют быстро ошибаться и также быстро ошибки исправлять. Одно из очевидных преимуществ красоты.

И вдруг после этого оживления и искреннего легкомыслия он как бы спохватился, посерьезнел, стал снова стесняться и наконец замолчал. Она, было, пробовала снова растормошить его, но напрасно — он стоял, понурясь, отвечал односложно, а то и вовсе лишь хмыкал в ответ. Потом вдруг стал сильно растирать себе виски, и, кажется, головная боль не была его притворством.

— Как же быстро вы утратили ко мне интерес, — с досадой, желая хоть как-то провести в чувство его, сказала она, и какой щемящей жалостью и мольбой ответили его глаза! Но слов не было никаких.

Так же молча, только кивком он ответил согласием встретиться с ней вечером, тем более что и повод был подходящий: вся их компания горячо обсуждала вероятность любительской театральной постановки. Вы же согласитесь быть занятым в нашем спектакле? И снова кивок.

Вечером, а именно в четверть десятого — запомнилось, как стрелки на часах вытянулись в шпагате, — он был тут как тут: белые парусиновые брюки, в тон им льняной пиджак, соломенная шляпа с яркой лентой-фай.

— Наверное, вы полагаете, что именно так должен выглядеть настоящий дачник? — с усмешкой спросила она и тут же поклялась себе, что больше никогда в жизни не будет подтрунивать над ним — так очевидно он испугался, стал одергивать пиджак, стянул с себя шляпу и все нервно комкал ее, пока под пальцами не захрустела солома.

Она заранее предупредила своих друзей, что к месту их ежевечернего сбора — просторная беседка среди ядреных осин — она прибудет не одна, но чем ближе подходили они, тем больше артачился Антон, ни слова, впрочем, не говоря. Но так красноречиво блестели его глаза, так тяжело он вздыхал, что в какой-то момент Ленечка не на шутку испугалась, что вот-вот он заплачет.

Несмотря на ее опасения, Антона приняли спокойно и мирно, что было не совсем обычным для местных зубоскалов и циников. Может, потому, что никак не могли решить, а что же именно ставить. Всем очень нравился Чехов, всем очень нравились «Три сестры», но кроме Ленечки в их компании была только одна девушка, которая к тому же отчаянно заикалась, что — как ни странно — делало ее особо привлекательной для местных лакомок, на все лады оставлявших на ее шее огромные, сливового цвета синяки.