Но меня не интересует сейчас общий язык. Мне нужно знать, почему «иврейцы» пьют нашу кровь?

– Не слушай всякие гадости, которые говорят во дворе. Это глупые люди.

– А Мишка сказал, что ты, скорей всего – «жид пархатый».

Дедушка становится такой красный, как помидор:

– Не смей так говорить. Фуй! Фуй! Твоего Мишку надо забрать в милицию.

Я хочу смягчить обстановку:

– А собаки бывают «ивреи»?

– Какие собаки? – не понимает дедушка.

– Мишка еще говорит, что пудель у соседей – это «иврейская» собака.

– Ходи сюда, – говорит мне дедушка, – никогда не повторяй, что говорит тебе твой Мишка. Он просто невоспитанный мальчик. Фуй!

Если у меня один дедушка «иврей», а другой «русский», тогда я сам – «русский» или «иврей»?

Если у меня одна бабушка «русская», а другая бабушка, наоборот, «иврей», тогда я сам кто – «русский» или «иврей»?

Если у меня даже папа «иврей», а мама «русская» – тогда что мне делать?

Папин дедушка говорит, что у нас нет теперь ни «русских», ни «ивреев». Теперь все равны, как обещал Маркс.

При царе «ивреев» в Москву не пускали. Было ужасное безобразие. Только купцов первой гильдии. Мой дедушка был купец. Но жил он не в Москве, а в Минске. И там делал махорку «Тройка» для всей русской армии. А махорка – это такой табак, который приличные люди не курят. Приличные люди курят «Казбек». Моя мама курит «Беломор».

Дедушка сейчас совсем не курит. Врачи сказали, что если он будет курить, умрет прямо на улице.

Дедушка не хочет умирать в такое время, когда всем дали свободу. Как обещал Маркс. И теперь живи, где хочешь. Только не делай глупости.

А Дворничиха сказала, что у нас во дворе слишком много «ивреев». И нечего им делать в Москве.

Про меня она долго думала и теперь решила, что я, наверно, все-таки «русский». Хоть папа и подкачал. Потому что беленький. И у меня голубые глаза, как у мамы. А «ивреи» все черные. У них на лбу написано – «иврей»!

У моего дедушки ничего не написано.

У папиной бабушки тоже на лбу не написано. Может быть, они даже не «ивреи»?

Когда один мальчик бросил в меня камнем, Вовка дал ему хорошенько. А Дворничиха сказала, что нельзя бросать камнями даже в «ивреев». Потому что можно разбить окно.

Нашу соседку в Сокольниках зовут Чилевич. Она сказала, что «ивреев» не любят, потому что они умные. А бабушка сказала, что эта Чилевич сама неумная и большая нахалка. Она всегда в магазине лезет без очереди.

Папина бабушка тоже говорит, что умный человек никогда не будет показывать, что он умный, а кругом одни дураки.

Когда я это сказал про одного мальчика во дворе – «дурак какой-то», бабушка на меня накричала. А папин дедушка сказал, что если он на самом деле дурак, то ничего страшного нет. Потому что дурак – не ругательское слово, и говорить надо всегда только правду. Какой бы горькой она ни была.

Дядя Сережа сказал, что я никакой не «иврей» и никакой не «русский». Я наполовинку. Настоящий «ГИБРИД». Если грушу скрестить с яблоком, получается «гибрид». И если пуделя с овчаркой – тоже «гибрид».

А папина бабушка сказала, что это скользкий вопрос.

Я пошел во двор и всем сказал, что я никакой не «иврей», а «гибрид».

На Никицкой все ребята теперь меня так и зовут. А в Сокольниках пока еще никто не знает, что я «гибрид».

У бабушки я сплю в креслах. Вот так – берут два кресла и сдвигают на ночь. А между ними ставят козетку. Один раз во сне я ворочался-ворочался и ка-ак – бабах! Кресла разъехались… и я полетел на пол.

Вот такая получилась дураковина.

На Никицкой теперь меня кладут за шкап. Там дедушкины книги. Он всю жизнь их собирал, пока жил дома.

Я люблю смотреть Брема. Про животных. Только это тяжелая книга. Бабушка достает из шкапа по одной. Я листаю эти книги, если хорошо вымою руки, с мылом. Больше всего мне нравится про собак. У Брема есть все собаки, с картинками. Только нет «гибридов».

Я очень хочу собаку.

Но бабушка говорит, что собаку держать негде. Только у дяди Вани есть собака Неро. Но дядя живет в доме из-под консерватории, и там высокие потолки. А дядя сделал себе комнату под потолком, и туда надо забираться по лестнице. Там он и живет со своей собакой. А тетя Тася живет внизу, под лестницей. И Неро меня катает зимой на санках.

Консерватория тут совсем рядом – на Никицкой.

Там научилась мама играть своего Рахманинова.

И совсем не страшно, что я «гибрид».

Ведь правда?

Все-таки лучше, чем «иврей»!

Моя мамина бабушка – железная!

Когда я об этом узнал, даже испугался.

Пошел, потрогал.

Она меня спрашивает:

– Ты чего щиплешься?

А я просто проверяю. Нормальная бабушка.

Все понятно. Так говорят, потому что у бабушки характер. Как она сказала, так и будет. И спорить тут нечего. Бесполезно.

Даже Дворничиха так сказала.

Вот на Пасху. Бабушка уходит в церковь с утра. Я даже еще сплю.

Куличи на шкапу. Бабушка их еще вчера пекла.

Один вон там, сбоку, самый маленький – для меня.

И яйца луком красила. Целых две тарелки!

Когда дядя Жорж придет, будем стыкаться. Кто кого – еще посмотрим. Я тоже теперь умею самые крепкие выбирать. Тут один секрет есть: яйцо надо вот так держать, всей рукой. Тогда победишь.

Но сейчас даже пробовать ничего нельзя.

Пока бабушка из церкви не вернется.

Там она пропадает весь день, и весь вечер, и всю ночь.

– Как можно столько на ногах стоять, – все только удивляются. – А потом еще от «Ильи Обыденного» на Никицкую пёхом!

Что поделаешь, трамваи ночью не ходят.

А нашу церковь, тут рядом, в Брюсовском, закрыли сволочи.

Так Дворничиха сказала.

Наша Дворничиха всегда знает, что говорит.

У «Ильи Обыденного», оказывается, бабушка с дедушкой венчалась. Когда молодая была.

А дедушку теперь зачем-то в Чимкент послали. И бабушка к нему в гости собирается.

Пасха у нас самая вкусная. Из базарного молока. Его мы заранее с бабушкой покупаем, на Арбате. Там рынок еще под стеклянной крышей. И мелочную рыбку продают, для кота Васьки.

Я больше всего верхушку люблю. Но мне она сегодня вряд ли достанется. Пока дедушка в Чимкенте прохлаждается, дядя Жорж у нас в семье самый старший. Он и сидит на дедушкином месте. Ему как пить дать опять верхушка и достанется.

А пасху делают для Исуса-с-Креста. Это я знаю. К нему бабушка и в церковь ходит.

Целый день я слоняюсь из угла в угол. Не знаю, куда себя деть. Все убираются, готовятся. На кухне такие запахи – просто с ума сойти! Но надо набраться терпения и ждать.

Я ложусь спать. А среди ночи меня подымают. Приходят дядя Жорж с тетей Мусей, и наконец появляется бабушка.

– Кристос – воскрес!

– Воистину воскрес! – все целуются.

Воскрес, это значит улетел в небо. Как шарик.

Дядя Жорж тоже говорит: «воскрес». Хотя он ни в какого «Исуса-с-Креста» не верит. Еще вчера говорил.

Бабушка такая бледная. И глаза совсем прозрачные. Она ест сначала луковицу. А уж потом разговляется. Столько дней у нее во рту «маковой росинки» не было! Потому что пост. А когда пост – бабушка не ест даже потихоньку. Только чай пустой и хлеб.

У меня «поста» не бывает. Бабушка говорит, что маленьким – Бог простит.

А за других она помолится.

Тут мы садимся за стол праздновать. И дяде Жоржу, канешно, достается верхушка. И сидит он на дедушкином месте, во главе стола. Я же говорил! Но зато, зато – я побеждаю его на крашеных яйцах. Видите!

– Одним махом – всех побивахом! – смеется бабушка.

Вот какой я – везунчик!

Раньше мы все жили на Никицкой.

На Никицкой бабушка главная. А папа тоже хотел быть главным.

И мы уехали в Сокольники жить отдельно. А на Никицкую переехала тетя с собачкой. Эта собачка все время тявкает. И в тетину комнату без разрешения ходить нельзя.