– Посмотри в окно. Сидит на лавочке и грызет семечки. Значит, есть.

– А папа «сидит». Если он «сидит» – значит, он есть?

Адельсидоровна начинает бегать по комнате и приговаривать:

– Тихий ужас! Ну не ребенок, а тихий ужас.

Тут я нарочно спрашиваю Бориспалыча:

– А кто главней – Бог или Ленин?

Теперь сердится дедушка:

– За такие вопросы могут забрать и отправить куда следует. И будут абсолютно правы.

Адельсидоровна уже кричит:

– Кошмар! Сплошной кошмар! Он уже хочет посадить ребенка!

Я уже не ребенок. Это они все думают, что я ребенок. Я мальчик. Как все во дворе. «Как все» – у меня не всегда получается. Но в «колдунчики», я уже играю здорово. В «колдунчики» я даже больше люблю играть, чем в «расшибалку». Во-первых, и денег жалко! На гривенник можно купить целый стакан томатного сока. Вот такой! Маленький. А большой даже и не выпьешь сразу!

На Никицкой продают томатный сок сразу за воротами. Вот выходишь, и налево стоит тетя с соками. И в магазин ходить незачем. И отпрашиваться не надо. Потому что это совсем во дворе. Если есть гривенник – бери, пожалыста. А томатный сок я больше люблю, чем яблочный. Маленького стакана вполне хватает, если на улице не очень жарко. Вот берете. Надо немного посолить. Теперь размешиваете ложечкой. Вкуснотища!

Все-таки на Никицкой жить лучше, чем в Сокольниках. Потому что тут Бог есть, а там Бога нет.

Для бабушки Лизаветниколавны самое интересное в церкви. Для Мишки – самое интересное в кино. А я пока не знаю, где мое «самое интересное». Наверное, самое интересное быть «колдунчиком», только настоящим. Раз! И всех заколдовал. Раз! И расколдовал!

И чтобы кончился сразу для бабушки Адельсидоровны и «тихий ужас», и «сплошной кошмар». А папа вернулся из «командировки».

У нас на Никицкой теперь часто бывает праздник. Гостит дедушка. Он приезжает из своей Твери ночью. Про это я догадываюсь сразу.

Бабушка бережет электричество. Она на всех ругается, кто за собой свет не гасит. Ночью у нас в углу лампадка горит. Под Божьей Матерью. А когда бабушка сама зажигает люстру, приезжает дедушка.

Другой раз я ночью не просыпаюсь, а утром смотрю – дедушка спит в кровати. Я лежу тихонечко и жду, пока он встанет.

Дедушка бреется в большой комнате перед зеркалом. Долго стоит и себя рассматривает.

– Эх, старость – не радость, – ворчит он и уходит мыться на кухню. Там бабушка стоит с полотенцем и ждет, пока он нафыркается.

Дедушка устраивает настоящий потоп.

– Ты уж прости, мамочка. Я тут насвинячил. Но там ведь и помыться как следует нельзя.

А бабушка и не ругается.

– Что у нас, мамочка, сегодня к завтраку?

– А что вашей милости угодно? Велите-заказывайте.

– Ну, ты меня знаешь. Копчушку да рюмочку не мешало бы. С приездом.

– Будет вам, возможно, и рюмочка к обеду. А сейчас кроликом побалуйтесь. От зайца не отличишь!

Я тоже с ними смеюсь. Потому что зайца я еще никогда не пробовал.

Дедушка носит брюки на подтяжках. Никто не носит, только дедушка. А он говорит, что ремень портит фигуру. Бабушка сказала, что сошьет мне длинные брюки, и я тоже буду ходить «в подтяжках».

Только где она возьмет подтяжки? Может, тоже из дедушкиных сошьет?

Мой дедушка не любит больше всего разгильдяев. Разгильдяи разбрасывают по комнате свои игрушки, за собой никогда не убирают и ходят без пуговиц.

Пуговицы пришивает всем бабушка.

Дедушка называет бабушку – мамочка. А бабушка называет дедушку – папочка. И говорит, что папочка всегда был большим франтом. Это потому, что раньше дедушка работал в театре. И ему на шею вешались все «брандахлыстки».

– Жена – черный хлеб. Хочется иногда и беленького, – шутит дедушка.

А бабушка приговаривает:

– Муж – голова, а жена – шея. Куда хочу – туда поворочу.

И моя бабушка поворотила дедушку из театра!

Тетя Галя говорит, что она испортила дедушке жизнь. Потому что, если бы он был артистом, как Качалов, его бы никогда не посадили.

– Еще как бы посадили! – сказал дядя Сережа. – Им без разницы. Всякий порядочный человек этой власти поперек горла. Кто они все? Каторжные? Вот и власть воровская.

Тут тетя Галя сразу на него ругается. Потому что нельзя такие вещи говорить при ребенке.

А дедушка после театра опять ушел работать на фабрику, где делают чашки и тарелки. В нашем доме говорят, что после Кузнецова мой дедушка – самый большой спыцалист.

В шкапу у бабушки большой дедушкин сервиз. Но из него мы едим только по большим праздникам. Еще у меня в Сокольниках дедушкина чашка. А у мамы – «свинушка»: такой графин с рюмочками. У тети Гали – обеденные тарелки с золотой каемочкой. И у дяди Жоржа – дедушкин сервиз для чая. На двенадцать персон.

На этой фарфоровой фабрике мой дедушка с одиннадцати лет. Так бабушка сказала. И тетя Галя тоже. Потому что он остался круглой сиротой, и сам должен был зарабатывать себе кусок хлеба.

Когда я сам буду зарабатывать себе кусок хлеба, я стану совсем взрослый. Но одиннадцать лет мне еще будет не скоро.

Вот мы сидим за столом в темной комнате и обедаем. В темной, потому что светлую из окна видно. А нам дедушку показывать никак нельзя. Иначе всем нам крышка.

Дедушка на главном месте. И всем объясняет:

– Там выжить можно. На свете хороших людей много. Но и разгильдяев достаточно…

А Дворничиха вчера сказала, что теперь у нас столько врагов и столько ивреев, просто жить нельзя.

Надо бы спросить у этого дедушки, кто лучше – разгильдяй или иврей. Ну канешно, не за столом, при всех. А когда мы в зоопарк пойдем.

Но пока нам по Москве гулять нельзя. Даже Вовка ко мне не ходит, когда дедушка наезжает.

А когда дедушки нет в Москве, бабушка говорит мне:

– Садись на дедушкино место.

И еще бабушка говорит, что дедушка сидел «ни за что». Потому что мой дедушка никогда не совался в политику.

У нас в семье никто в политику не суется.

Только дядя Сережа.

– Революция – это чепуха на постном масле. Вот вы, Георгий Васильевич! Как жили до этой бузы?

– Как все, – вздыхает дедушка, – по-человечески.

А я знаю, как жил дедушка!

Он работал, а бабушка выкручивалась. Потому что дедушка каждую лишнюю копейку откладывал. На черный день. А когда получился черный день, дедушкины деньги враз пропали.

– А на них можно было купить пятьдесят коров, – сказал дядя Жорж. Но дедушка никогда коров не покупал, а собирал в шкап книги. Теперь этими деньгами можно обклеивать комнату. Но мы пока не обклеиваем. А ждем лучших времен. И расстраиваться тут нечего.

Бог дал, Бог взял, как говорит бабушка. Отчаиваться – самый большой грех!

За столом разговаривают разговоры. Я сижу на диванчике и делаю вид, что ничего не слушаю. Про меня забывают.

Дядя Сережа, как петух, наскакивает на тетю Мусю:

– Вы думаете, что в революцию все сразу уверовали? Тут красные – там белые? Глупости! Ничего подобного. Большинство вообще понятия не имели, что происходит. Конечно, когда начались беспорядки, боялись выходить на улицу. Вот Аня в подъезде стояла. У нее был ржавый револьвер, который не стрелял. Не знаю, как там в Петербурге, но в Москве два дня постреляли – и всё. Хулиганили, конечно, много. И по ночам эти «колдунчики» грабили. Какие там большевики-меньшевики! В нашем кругу никто такими дурацкими вещами не занимался.

– А какой круг вы имеете в виду?

– Ну, обычные граждане. Господа-обыватели. Мещане. Короче говоря, простые люди, как мы все.

– Не надо всех стричь под одну гребенку, – спорит тетя Муся. – Я, например, отлично понимала, что происходит Великая революция.

– Ну вы вообще особенный человек, – говорит дядя.

Тетя Муся и дядя Жорж не любят дядю Сережу. А дядя Сережа не любит только тетю Мусю. Но бабушка всех мирит и не разрешает никому ссориться.

– За столом надо пить и закусывать. А не заниматься политикой.