Тогда он встал на середину комнаты, вот так зажмурился и начал рассказывать про свое любимое «Белое покрывало»[1]:
Позорной казни обреченный,
Лежит в цепях венгерский граф.
Своей отчизне угнетенной
Хотел помочь он, гордый нрав
В нем возмущался: меж рабами
Себя он чувствовал рабом —
И взят в борьбе с могучим злом,
И к петле присужден врагами…
Никто! Никогда! Я не слышал, чтобы так читали. Даже по радиву. Все замерли. Я к Ане прижался.
А дедушка сразу стал молодой и красивый. Как на фотокарточке.
Мать говорила, утешая:
Не бойся, не дрожи, родной!
Я во дворец пойду, рыдая, —
Слезами, воплем и мольбой
Я сердце разбужу на троне…
Я смотрю на маму. У нее дрожат губы. Если бы здесь был наш рояль!
А у бабушки такое лицо – как в церкви.
Коль в черном платье буду я,
Знай, неизбежна смерть твоя…
Но если в покрывале белом
Меня увидишь над толпой,
Знай – вымолила я слезами
Пощаду жизни молодой…
В комнате духота. Окна зашторены. Форточку открывать нельзя. Мы ведь на первом этаже. И во дворе все слышно.
Гудит набат, бежит народ.
И тихо улицей идет,
Угрюмой стражей окруженный,
На площадь граф приговоренный…
Граф ничего не замечает,
Вперед на площадь он глядит —
Там на балконе мать стоит
Спокойно, в покрывале белом!
И заиграло сердце в нем!
И к месту казни шагом смелым
Пошел он. С радостным лицом
Вступил на помост с палачом.
И ясен к петле поднимался,
И в самой петле улыбался…
Дедушка молча оглядел всех и тихо сказал:
– Зачем же в белом мать была?
О, ложь святая!
Так могла солгать лишь мать,
Полна боязнью,
Чтоб сын не дрогнул
Перед казнью.
Тут все стали хлопать в ладоши. И плакать.
Канешно, дедушке больше всего захотелось, чтобы мама поиграла на рояле. Но для этого надо было ехать в Сокольники. А дедушка по Москве гулять не может. За это ему влетит по первое число. Он теперь будет жить в другом городе. Совсем недалеко. В Твери. А к нам приезжать на воскресенье.
Только чтобы никто не видел.
ПСИХ НЕНОРМАЛЬНЫЙ
На Никицкой в Большом доме живет Сумасшедший.
Настоящий.
Он даже не разговаривает, а мычит.
Вот так: «Му-у…»
А потом воображает из себя дерево. Растопырит руки и стоит. Даже не пошевелится.
Тут в него пуляй чего хочешь.
– Псих ненормальный, – говорит про него Дворничиха. – Такой пришьет и не заметит.
А бабушка его жалеет. Она говорит: раньше он артистом был. Это у него от несчастной любви.
– Ни от какой не от любви, – спорит Дворничиха. – Показали ему в НКВД кузькину мать, вот он и спятил. Небось наклал в штаны-то.
Летом он выходит во двор прямо в халате. На ногах у него кальсоны с завязочкой. И рубашка без воротничка.
Воротничок ведь надо запонкой пристегивать. Как дедушка делает. Но эти запонки вечно теряются. Вот он их и потерял.
Ходит как последний разгильдяй!
А рубашки без воротничков только до революции делали. Из крахмала. Теперь их все дедушки донашивают.
Чего только до революции не выдумывали? Делать им, верно, было нечего.
Зимой Сумасшедший на халат пальто надевает. А шапки у него нет. Вон, смотрите – идет…
Да вы не бойтесь! Он не тронет. Можете язык показать. Мы сейчас в него снежками пулять будем. Раз! Раз! Все равно не догонит.
Бабушка ругается – нельзя убогих обижать.
А мы не обижаем. Мы просто играем так.
Открывается окно на третьем этаже. Оттуда горланят:
Легко на сердце от песни веселой!
Она скучать не дает никогда…
Это не Сумасшедший. Это пьяница. А Сумасшедший на скрипке может играть. Только летом.
– Хоть святых выноси, – жалуется Дворничиха. – Сдать его в дурик надо, пока дом не спалил.
– Все мы и так в дурдоме живем, – говорит дядя Сережа. – Этот тип, может, самый нормальный. Если сбрендил в такое время.
– Сердца у вас нет, Сергей, – считает тетя Муся. – Иначе вы бы не говорили такие вещи. Просто удивительно, как вас еще не посадили.
У мамы сердце часто болит. Наш домашний доктор Бобков сказал, что это порок.
А у папиной бабушки сердце болит за всех ивреев.
Потому что их Гитлер обижает.
Гитлер – тоже сумасшедший. Бабушка говорит:
– Немцы – такой умный народ. Неужели они не видят, что он просто городской сумасшедший! Надо, чтобы товарищ Сталин раз и навсегда запретил Гитлеру обижать евреев.
Только бабушка живет в Л осинке, а товарищ Сталин – в Кремле. И она никак пока к нему добраться не может. А вот если бы добралась, папа давно был бы дома. Потому что эта моя бабушка очень пробивная особа. Все так говорят.
– Товарищ Сталин сейчас думает, – встревает мой папин дедушка.
А он точно знает, потому что читает газету. Не каждый день. Каждый день читать газету вредно.
Дедушка берет газету и учит меня читать по буквам. Все-таки не зря мы с дедушкой покупаем газету в киоске. Или бабушка ее покупает, когда ходит за хлебом.
– Гитлера надо посадить в сумасшедший дом. Вот и все!
Папиной бабушке Гитлера совсем не жалко. А нашего Сумасшедшего – жалко. Хотя он и не иврей. Вовсе.
Сумасшедший гуляет по двору. Ищет чего-то. Прислушивается. И вдруг – кричит:
– А-а-а!..
Дворничиха стынет на лавочке:
– Это к перемене…
Когда кричит Сумасшедший, погода в Москве всегда меняется.
ТИХИЙ УЖАС
Кругом тихий ужас и сплошной кошмар. Так говорит бабушка Адельсидоровна.
Мишка катается на подножке трамвая – сплошной кошмар. А я падаю об асфальт и разбиваю коленки в кровь – тихий ужас. У немцев в Берлине сплошной кошмар. У нас в Москве – только тихий ужас.
Бабушка боится мышей до смерти. Дедушка мышей просто не любит. Аня говорит, что маленькие мыши очень симпатичные, их не надо бояться.
– Они ничего тебе не сделают. Ты, смотри, какой большой. А мышка такая маленькая.
Ну, слава Богу, для Ани я уже такой большой!
А мышку я не боюсь. Просто я смотрю не туда, где она шуршит.
Один раз я взял и перекрестился на глазах Бориспалыча. Дедушка страшно обиделся.
– Передовой человек не должен верить в то, чего нет.
– А что есть, дедуля? Ну скажи – ты есть?
– Я есть. Потому что ты меня видишь.
– А я – есть?
– Пойди и посмотри в зеркало.
Я смотрю в зеркало и вижу мальчика. Я уже привык, что мальчик в зеркале – это я сам. Я подымаю руку – и он подымает. Я высовываю язык – и он высовывает. Я могу даже в него плюнуть. А он плюнет в меня – не попадет. Потому что из зеркала плюнуть нельзя. И все-таки я внутри не такой, как в зеркале.
– А Дворничиха есть?
