– А я-то полагал, он вызывает у тебя отвращение, – проговорил он отрывисто. – У меня за спиной звучали замечания по поводу твоей груди.

Марша густо покраснела.

– Тут уж ничего не поделаешь, – ответила она поспешно. – Для меня этот танец – просто такой акробатический трюк. И, видит бог, не из простых! Я по вечерам по часу втираю в плечи специальную мазь.

– А ты… развлекаешься, когда стоишь на сцене?

– Ага, еще бы! Я, Омар, привыкла, что на меня смотрят, и мне это нравится.

– Гм! – Хорас погрузился в мрачные размышления.

– А как там налет бразилианства?

– Гм! – повторил Хорас и добавил после паузы: – А где вы будете гастролировать после?

– В Нью-Йорке.

– И долго?

– Трудно сказать. Возможно, всю зиму.

– А!

– Приедешь поглядеть на меня, Омар, или тебе на меня наплевать? Здесь ведь оно похуже будет, чем у тебя в комнате, да? Мне бы тоже сейчас хотелось оказаться там.

– Здесь я себя чувствую по-идиотски, – сознался Хорас, нервно озираясь.

– Вот и жаль! А нам вроде как неплохо вместе.

При этом замечании на лице его вдруг появилось столь меланхолическое выражение, что она сменила тон, дотянулась до его руки и погладила ее.

– Ты когда-нибудь раньше приглашал актрису поужинать?

– Нет, – ответил Хорас несчастным голосом, – и никогда больше не стану приглашать. Я не знаю, зачем я сюда пришел. При этом освещении, да еще когда вокруг все болтают и смеются, я чувствую себя совершенно инородным телом. И не знаю, о чем с тобой говорить.

– Давай поговорим обо мне. В прошлый-то раз мы говорили о тебе.

– Хорошо.

– Так вот, фамилия моя действительно Медоу, но мое настоящее имя не Марша, а Вероника. Мне девятнадцать лет. Дальше вопрос: как такой девушке удалось пробиться на сцену? Ответ: родилась она в городе Пассаик, штат Нью-Джерси, и еще год назад оправдывала свое существование тем, что подавала посетителям печенье в чайной Марселя в Трентоне. Потом стала встречаться с парнем по имени Роббинс, он пел в кабаре «Трент-Хаус» и однажды вечером пригласил ее спеть вместе и станцевать на пробу. Через месяц мы уже выступали каждый вечер. Потом поехали в Нью-Йорк, а в кармане у нас была толстенная пачка писем из разряда «Разрешите вам представить моих друзей»… Уже через пару дней мы получили ангажемент в «Дивинерри», а у одного парнишки из Пале-Рояля я научилась танцевать шимми. В «Дивинерри» мы проработали полгода, а потом однажды вечером Питер Бойс Венделл, журналист, зашел туда съесть сладкую булочку. На следующее утро в его газете появилось стихотворение про Несравненную Маршу, а через два дня мне предложили роли в двух водевилях и еще в «Полуночном шалуне». Я написала Венделлу благодарственное письмо, а он опубликовал его в своей газете, – стиль, говорит, прямо как у Карлайла, только непосредственнее, и вообще мне впору бросать танцы и вносить свой вклад в североамериканскую литературу. После этого меня позвали еще в парочку водевилей, а еще предложили роль инженю в самой настоящей музыкальной комедии. Я согласилась – и вот, Омар, я здесь.

Она замолчала, и несколько секунд они просидели в молчании – она накалывала на вилку последние кусочки мясного пудинга и ждала, когда он заговорит.

– Пойдем отсюда, – произнес он внезапно.

Взгляд Марши посуровел.

– Это еще почему? Я тебе надоела?

– Нет, но мне здесь не нравится. Мне не нравится сидеть здесь с тобой.

Марша, без единого слова, сделала знак официанту.

– Сколько с нас? – спросила она деловито. – Я плачу за пудинг и за имбирное пиво.

Хорас ошарашенно наблюдал, как официант производит расчеты.

– Послушай, – начал было он, – я, вообще-то, собирался за тебя заплатить. Я же тебя пригласил.

Марша с полувздохом поднялась из-за стола и пошла к выходу. Хорас, с выражением сильнейшей озадаченности на лице, положил на стол купюру и двинулся следом, вверх по лестнице, потом через вестибюль. Он нагнал ее возле лифта, и они встали лицом к лицу.

– Послушай, – повторил он, – я же тебя пригласил. Я что, тебя чем-то обидел?

В глазах ее мелькнуло изумление, потом взгляд смягчился.

– Ты грубиян, – проговорила она медленно. – Ты хоть сам понимаешь, как ты невоспитан?

– Я ничего не могу с этим поделать, – ответил Хорас с обезоружившей ее прямотой. – Видишь же, что ты мне нравишься.

– Ты сказал, что тебе не нравится сидеть со мной.

– Действительно, не нравится.

– Почему?

В серых дебрях его глаз вдруг полыхнуло пламя.

– Потому что это так. Потому что ты уже стала моей привычкой. Я в последние два дня почти ни о чем больше не думал.

– Ну, если ты…

– Подожди минутку, – прервал он ее. – Я должен тебе кое-что сказать. А именно: через полтора месяца мне исполнится восемнадцать. И когда мне исполнится восемнадцать, я приеду в Нью-Йорк повидаться с тобой. Есть в Нью-Йорке какое-нибудь место, куда мы сможем пойти и где вокруг не будет толпы людей?

– Разумеется, – улыбнулась Марша. – Приезжай ко мне на квартиру. Если хочешь, уложу тебя на кушетке.

– Я не могу спать на кушетках, – ответил он резко. – Но я хочу с тобой поговорить.

– Да пожалуйста, – отозвалась Марша. – У меня на квартире.

Хорас от волнения засунул руки в карманы.

– Ладно, главное – увидеть тебя наедине. Я хочу поговорить с тобой так же, как мы говорили у меня.

– Сладенький мой! – воскликнула Марша со смехом. – Так ты просто хочешь меня поцеловать?

– Да, – чуть ли не выкрикнул Хорас. – Я тебя поцелую, если ты этого захочешь.

Лифтер таращился на них с упреком. Марша шагнула к решетчатой двери.

– Я пришлю тебе открытку, – сказала она.

Хорас смотрел на нее диким взглядом:

– Да, напиши мне открытку! Я приеду после первого января. Мне уже исполнится восемнадцать.

И когда она шагнула в кабинку, он загадочно, но и несколько вызывающе кашлянул, обратившись к потолку, а потом стремительно зашагал прочь.

И вот он опять появился. Она увидела его, едва бросив взгляд на беспокойную манхэттенскую публику, – он сидел в первом ряду, чуть подавшись вперед, не спуская с нее серых глаз. И она поняла, что для него лишь они двое существуют в мире, где ряд густо нарумяненных лиц кордебалета и дружные завывания скрипок столь же незримы, как пудра на мраморной Венере. Это вызвало у нее инстинктивный протест.

«Глупый мальчишка!» – торопливо произнесла она про себя и не стала выходить на бис.

– Чего они хотят за сотню в неделю – чтобы я крутилась без остановки? – проворчала она себе под нос за кулисами.

– Чего с тобой, Марша?

– Да сидит там в первом ряду один зануда.

По ходу последнего действия, пока она дожидалась своего выхода, на нее внезапно накатил приступ страха перед зрителями. Обещанную открытку она Хорасу так и не отправила. Накануне вечером она сделала вид, что не замечает его, – выскочила из театра сразу после своего номера и провела бессонную ночь, воскрешая в памяти – как воскрешала уже не раз за последний месяц – его бледное, сосредоточенное лицо, его худощавую мальчишескую фигуру, его безжалостную, потустороннюю отрешенность, которая ей казалась столь притягательной.

И вот он пришел опять, и она почему-то расстроилась – как будто на нее свалили совсем не нужную обязанность.

– Вундеркинд! – произнесла она вслух.

– Чего? – не понял стоявший рядом негр-комедиант.

– Так, рассуждаю о себе.

На сцене ей полегчало. Это был ее танец – и ей казалось, что танцует она его без всяческих намеков, пусть даже некоторые мужчины в любой девушке видят намек. Она же творила искусство.

Он на нее больше не смотрел. Она отчетливо ощущала это. Он старательно вглядывался в замок на заднике сцены, и на лице его было то же выражение, что и тогда в «Тафт-гриле». Ее захлестнула волна отчаяния: он ее явно не одобрял.