Она внутренне передернулась:

– А ты пил?

Он кивнул:

– И все грозило кончиться совсем плохо. – Он улыбнулся и, обратив на нее взгляд серых глаз, сменил тему. – Дитя, расскажи мне про маму. Я знаю, что в последнее время тебе приходилось совсем тяжело. Я знаю, что ты многое принесла в жертву, многое вытерпела; хочу, чтобы ты знала, как я ценю твою самоотверженность. Я понимаю, Лоис, что в определенном смысле ты там трудишься за нас обоих.

У Лоис мелькнула мысль: как мало жертв она принесла; как в последнее время постоянно избегала общения с нервической, полуневменяемой матерью.

– Неправильно приносить молодость в жертву старости, Кит, – сказала она ровным голосом.

– Знаю, – вздохнул он, – и плохо, что весь груз лег на твои плечи, дитя. Мне следовало быть рядом и помогать.

Она отметила, как быстро он осмыслил ее замечание, и в тот же миг поняла, какое свойство его характера в этом проявилось. Он был милым. Мысли ее свернули на боковую дорожку, а потом она нарушила молчание неожиданной фразой.

– Милые все твердые, – сказала она вдруг.

– Что?

– Ничего, – отговорилась она смущенно. – Это я сама с собой разговаривала. Думала про одну историю… про мой спор с одним человеком по имени Фредди Кеббл.

– С братом Мори Кеббл?

– Да, – ответила она, изумленная самой мыслью, что он может быть знаком с Мори Кеббл. С другой стороны, в этом не было ничего странного. – Знаешь, несколько недель назад мы заговорили про это слово, «милый». Ну, не знаю – я сказала, что один человек, по имени Говард, один мой знакомый, он очень милый, а Фредди со мной не согласился, и тогда мы заспорили о том, что значит «милый». Он все твердил, что я имею в виду этакую мягкость и податливость, но я-то знала, что не ее, а вот что именно, не могла сказать. А теперь я поняла. Я имела в виду как раз обратное. По-настоящему милыми бывают только твердые люди – и сильные.

Кит кивнул:

– Я понимаю, о чем ты. Встречал старых священников, которые были именно такими.

– Я имею в виду молодых людей, – откликнулась она запальчиво.

– А!

Они дошли до успевшей опустеть бейсбольной площадки; он указал ей на деревянную скамью и растянулся во весь рост на траве.

– А эти молодые люди здесь счастливы, Кит?

– А по ним разве не видно, Лоис?

– Пожалуй, но эти совсем молоды – эти двое, с которыми мы сейчас разминулись, они как… они уже…

– Дали ли обет? – Он рассмеялся. – Пока нет, но дадут через месяц.

– Навсегда?

– Да, если не сломаются духовно или физически. Нашей дисциплины многие не выдерживают.

– Но они еще мальчишки. И они отказываются от всего хорошего, что есть вовне, – как и ты?

Он кивнул:

– Некоторые – да.

– Но, Кит, они же не понимают, что делают. Они ничего не знают о том, от чего отказываются.

– Да, пожалуй, не знают.

– Как-то это нечестно. Как будто жизнь их в самом начале очень чем-то испугала. Они все сюда попадают такими юными?

– Нет, есть и такие, что всякое повидали, да и натворили немало, – вот Реган, например.

– Мне кажется, такие больше подходят, – сказала она задумчиво. – Мужчины, знающие жизнь.

– Нет, – твердо ответил Кит. – Мне кажется, повидать жизнь – еще не значит набраться опыта, которым можно поделиться с другими. Самыми широкими взглядами, по-моему, отличаются люди, которые особенно строги к себе. А утихомирившиеся бунтари, как правило, особенно нетерпимы. Ты разве с этим не согласна, Лоис?

Она все так же задумчиво кивнула, а он продолжал:

– Мне кажется, когда один слабый человек приходит к другому, они ищут не помощи, скорее они ищут, с кем бы разделить чувство вины, Лоис. После твоего рождения, когда у мамы начались эти нервные срывы, она, помню, все ходила и плакалась некой миссис Комсток. Господи, меня от этого просто трясло. А мама, бедняжка, говорила, что ее это успокаивает. Нет, мне кажется, чтобы помочь другому, совсем не обязательно раскрывать перед ним душу. Настоящая помощь всегда приходит от того, кто сильнее тебя и кого ты уважаешь. И сочувствие таких людей особенно действенно, поскольку безлично.

– Но людям необходимо именно личное сочувствие, – возразила Лоис. – Они хотят чувствовать, что искушению подвергаются и другие.

– Лоис, в глубине души они просто хотят знать, что слабости знакомы и другим. Именно это они и называют «личным»… А здесь, в нашем старом добром монастыре, Лоис, – продолжал он с улыбкой, – привычку жалеть себя и гордыню из нас вытрясают с самого первого момента. Заставляют драить полы – и все такое. Или вот возьмем представление о том, что, дабы спасти свою жизнь, ею нужно пожертвовать. Видишь ли, мы тут считаем, что чем меньше в человеке человечности – в твоем смысле, – тем больше пользы он может принести человечеству. И этого убеждения мы придерживаемся до конца. Когда один из нас умирает, даже тогда его не возвращают родным. Его хоронят здесь, под простым деревянным крестом, рядом с тысячами таких же.

Голос его внезапно изменился, он посмотрел на нее – серые глаза вспыхнули.

– Но в самой глубине человеческого сердца сокрыты вещи, от которых не избавишься, – и одна из них состоит в том, что я ужасно люблю свою сестренку.

Повинуясь внезапному порыву, она встала на колени с ним рядом в траве, наклонилась и поцеловала его в лоб.

– В тебе есть твердость, Кит, – сказала она, – и я очень тебя за это люблю – и еще ты милый.

Вернувшись в залу, Лоис застала там еще полдюжины друзей Кита: был тут молодой человек по фамилии Джарвис, бледный и хрупкий с виду, – она сообразила, что это, видимо, внук ее знакомой миссис Джарвис, и мысленно сравнила этого аскета с выводком его буйных дядюшек.

Был тут и Реган – шрамы на лице, пристальный сосредоточенный взгляд: глаза его следили за ней, куда бы она ни пошла, и часто останавливались на Ките с выражением, близким к преклонению. Теперь она поняла, что Кит имел в виду под словами «с таким не страшно вместе идти в бой».

«Ему бы в миссионеры, – мелькнула мысль, – в Китай или еще куда».

– Пусть сестра Кита покажет, как танцуют шимми, – попросил один из молодых людей, широко улыбаясь.

Лоис рассмеялась:

– Боюсь, отец ректор отправит меня танцевать за ворота. И потом, не очень-то я его хорошо танцую.

– В любом случае, Джимми, не пойдет это на пользу твоей душе, – назидательно проговорил Кит. – Он вообще склонен задумываться над всякими вещами вроде шимми. Когда он принял постриг, в моду как раз входил этот… матчиш – да, Джимми? – и он весь первый год не мог от этого отвязаться. Помню, сидит чистит картошку, обнимет ведро и выделывает ногами всякие безбожные коленца.

Загремел смех – Лоис смеялась со всеми.

– Одна старушка, которая ходит к нам на мессу, прислала Киту это мороженое, – прошептал Джарвис под прикрытием хохота, – потому что прослышала, что ты едешь в гости. Вкусное, правда?

В глазах у Лоис дрожали слезы.

А через полчаса в часовне все вдруг пошло не так. Лоис уже несколько лет не была на благословении Святого причастия, и в первый момент ее поразили сияющая дарохранительница с белым пятном посредине, воздух, густо напоенный ладаном, солнце, сияющее в витражное окно Святого Франциска над головой и падающее красноватым ажурным узором на сутану того, кто стоял перед ней, но при первых же звуках «O Salutas Hostia» на душу ей будто бы опустился тяжкий груз. Справа от нее стоял Кит, слева – юный Джарвис; она в смущении глянула на обоих.

«Да что со мной такое?» – думала она нетерпеливо.

Посмотрела еще раз. Или в профилях обоих появилась некая холодность, которой она не заметила до того, – бледность губ, странный, неподвижный взгляд? Она слегка передернулась: оба показались ей мертвецами.

Вдруг она почувствовала, как душой отдаляется от Кита. Это ее брат – вот это, этот человек, в котором почти не осталось человеческого. Она поймала себя на мимолетной усмешке.