– Объясни-ка.

Хорас уставился на нее, начал было говорить, но потом передумал и снова заходил по комнате. После неудачной попытки понять, смотрит он на нее или нет, Марша улыбнулась:

– Объясни-ка.

Хорас обернулся к ней:

– А если объясню, обещаешь сказать Чарли Муну, что меня не было дома?

– Угу.

– Ну ладно. Вот моя история: в детстве я был почемучкой, хотел про все знать, как оно устроено. Мой отец был молод и преподавал экономику в Принстоне. Он выработал систему: как можно доскональнее отвечать на все мои вопросы. Моя реакция натолкнула его на мысль сделать из меня вундеркинда. Ко всем прочим мучениям, у меня еще постоянно болели уши – в возрасте от девяти до двенадцати лет я перенес семь операций. В результате я, понятное дело, почти не общался с другими детьми, и толкнуть меня в нужном направлении оказалось несложно. Пока сверстники продирались через «Дядюшку Римуса», я с неподдельным удовольствием читал Катулла в оригинале… Вступительные экзамены в колледж я сдал в тринадцать лет, – можно сказать, оно само вышло. Круг моего общения по большей части состоял из преподавателей, и я страшно гордился сознанием того, что обладаю превосходным интеллектом; при этом, несмотря на необычайную одаренность, во всех остальных смыслах я был совершенно нормальным человеком. К шестнадцати мне надоело быть чудом природы; я решил, что кое-кто допустил серьезную ошибку. Однако, раз уж дело зашло так далеко, я решил, что все-таки получу магистерскую степень. Больше всего в жизни меня интересует современная философия. Я реалист школы Антона Лорье – с налетом бергсонианства[13], – и через два месяца мне исполнится восемнадцать. Вот и все.

– Ого! – воскликнула Марша. – Мало не покажется! Лихо ты управляешься с частями речи.

– Теперь ты довольна?

– Нет, ты же меня не поцеловал.

– А это не входит в мою программу, – возразил Хорас. – Пойми, пожалуйста, говоря, что я выше физического, я не прикидываюсь. Оно, конечно, играет определенную роль, но…

– Да хватит тыкать мне в глаза здравый смысл!

– Ничего не могу с этим поделать.

– Ненавижу вот таких ходячих автоматов!

– Уверяю тебя… – начал Хорас.

– Заткнись!

– Моя рациональность…

– Я разве сказала хоть слово про твою национальность? Ты ведь американец, верно?

– Да.

– Ну, так меня это вполне устраивает. И вот еще что, очень хочется, чтобы ты хоть на минутку выбился из этой твоей высокоумной программы. Хочется увидеть, есть ли в этой самой штуковине – как ее бишь, с налетом бразилианства, ну, как ты там про себя выразился – хоть что-то от человека.

Хорас снова помотал головой:

– Не буду я тебя целовать.

– Жизнь моя разбита, – изрекла Марша трагическим тоном. – Я погибла навеки. Придется доживать свои дни, так и не поцеловавшись с налетом бразилианства. – Она вздохнула. – Ладно, Омар, а на представление ко мне ты придешь?

– На какое представление?

– Я играю коварную актрису в «Давай трогай!».

– В оперетке?

– Да, можно и так сказать. Кстати, один из персонажей – рисовый плантатор из Бразилии. Тебя это, наверное, заинтересует.

– Я как-то раз сходил на «Цыганочку»[14], – пустился в воспоминания Хорас. – Мне понравилось – до определенной степени.

– Значит, придешь?

– Ну, я… я…

– Ах да, понимаю, тебе нужно на выходные смотаться в Бразилию.

– Вовсе нет. Приду с удовольствием.

Марша хлопнула в ладоши:

– Вот и здорово! Я пришлю тебе билетик – в четверг устроит?

– Но я…

– Отлично! Уговорились, в четверг.

Она встала, подошла к нему вплотную и положила ладони ему на плечи:

– Ты мне нравишься, Омар. Прости, что пыталась тебя разыграть. Я думала, ты этакая ледышка, а ты на самом деле очень симпатичный.

Он саркастически посмотрел на нее:

– Я тебя старше на несколько поколений.

– Ты неплохо сохранился.

Они торжественно пожали друг другу руки.

– Меня зовут Марша Медоу, – произнесла она с нажимом. – Запомни: Марша Медоу. И я не скажу Чарли Муну, что ты был дома.

Через секунду она уже сбегала по последнему лестничному пролету, перепрыгивая через две ступеньки, и вдруг услышала долетевший с верхней площадки голос:

– Да, и еще…

Она остановилась, задрала голову – разглядела перевесившийся через перила смутный силуэт.

– Да, и еще! – повторил вундеркинд. – Ты там меня слышишь?

– Соединение установлено, Омар.

– Надеюсь, у тебя не осталось впечатления, что я считаю поцелуи вещью изначально иррациональной?

– Впечатления? Да ты же меня так и не поцеловал! Ладно, не переживай. Пока!

Рядом с ней распахнулись сразу две двери, любопытствуя, откуда тут женский голос. Сверху долетело нетвердое покашливание. Подхватив юбки, Марша промчалась по последним ступенькам и растворилась в туманном коннектикутском воздухе.

Наверху же Хорас бродил взад-вперед по кабинету. Время от времени он поглядывал на Беркли, дожидавшегося во всей своей изысканной темно-красной внушительности, – на подушках, будто намек, лежала раскрытая книга. А потом он вдруг обнаружил, что с каждым проходом оказывается все ближе и ближе к Юму. Что-то такое случилось с Юмом: он странно, неуловимо переменился. Над ним будто все так же парила невесомая фигура, и, если бы Хорас все-таки уселся туда, у него сложилось бы впечатление, что сидит он на коленях у дамы. И хотя Хорас не мог дать точного определения этой перемене – перемена, безусловно, произошла, почти неощутимая для аналитического ума, но от этого не менее реальная. Юм источал нечто, чего ему еще не приходилось источать за все двести лет его влияния на умы.

Юм источал аромат розового масла.

В четверг вечером Хорас Тарбокс занял место у прохода в пятом ряду и посмотрел «Давай трогай!» от начала до конца. К его немалому изумлению, ему понравилось. Сидевших с ним рядом студентов-циников явственно раздражало его громкое восхищение старыми добрыми шутками в духе Хаммерстайна[15]. Хорас же с нетерпением дожидался появления Марши Медоу и исполнения песенки про Беспечного Болвана-джазомана. И вот наконец она появилась, так и лучась под украшенной цветами легкомысленной шляпкой, – и на него заструился теплый свет, и когда песня отзвучала, он не присоединился к громким аплодисментам. Он будто онемел.

В антракте после второго отделения рядом с ним возник капельдинер, осведомился, он ли мистер Тарбокс, а потом вручил ему записку, накарябанную округлым подростковым почерком. Хорас читал ее в некотором замешательстве, капельдинер же, явно теряя терпение, томился рядом в проходе.

– Передайте ей… – Хорас кашлянул, – передайте, что меня это устраивает. Я буду ждать ее у входа в театр.

Здоровила удостоил его высокомерной улыбкой:

– Она небось имела в виду, чтоб ждали у артистического входу.

– А где… где это?

– Снаружи. Тамлево. Дупору.

– Что?

– Снаружи. А там влево. До упору!

Высокомерный персонаж удалился. Какой-то первокурсник у Хораса за спиной ухмыльнулся.

А через полчаса, сидя в «Тафт-гриле» напротив копны волос, белокурых от природы, вундеркинд говорил довольно странные вещи.

– А тебе обязательно исполнять этот танец в последнем акте? – настойчиво спрашивал он. – В смысле, если ты откажешься, тебя уволят?

Марша хихикнула:

– А мне он нравится. Я его с удовольствием танцую.

Тут Хорас сделал faux pas[16].