А потом Хорас заметил абзац пониже и, с накатившим ужасом, торопливо прочитал:
«Марша Тарбокс связана со сценой не только как зритель, но и как жена актера. В прошлом году она вышла замуж за Хораса Тарбокса, который ежевечерне развлекает детей в театре „Ипподром“ своими удивительными полетами на трапеции. Говорят, что молодые люди называют себя „Голова и плечи“, имея, несомненно, в виду то, что дополнением к уму и литературному таланту миссис Тарбокс служат сильные и ловкие плечи ее мужа, который тоже вносит свой вклад в материальное благополучие семьи.
Миссис Тарбокс, пожалуй, заслуживает этого давно затасканного наименования „вундеркинд“. Всего в двадцать лет…»
Хорас оторвался от заметки и уставился на Антона Лорье с очень странным выражением.
– Хочу дать вам добрый совет… – начал он хрипло.
– Какой?
– Относительно стука в дверь. Услышите – не открывайте! Пропускайте мимо ушей, а лучше купите дверь с мягкой обивкой.
Благословение
I
На балтиморском вокзале было жарко и многолюдно, и несколько бесконечных, тягучих секунд Лоис простояла у телеграфной стойки, пока телеграфист с крупными передними зубами считал и пересчитывал слова в депеше корпулентной дамы, пытаясь понять, сколько их там – законные сорок девять или фатальное пятьдесят одно.
Дожидаясь, Лоис решила, что не совсем точно помнит адрес, вытащила из сумочки письмо и перечитала еще раз.
«Моя ненаглядная, – говорилось в письме, – я все понял, и счастью моему нет пределов. Если бы я мог обеспечить тебя всем тем, к чему ты привыкла и для чего создана! Но я не могу, Лоис; брак наш невозможен, но невозможно и расставание – как помыслить, что эта бесподобная любовь окончится ничем?
Пока не пришло твое письмо, дорогая, я сидел здесь в полумраке и все думал и думал, куда бы уехать, чтобы забыть тебя навсегда, – может, куда-нибудь за границу, бродить без цели по Италии или Испании, избывать в грезах боль от разлуки с тобой, там, где в руинах древних, более милосердных цивилизаций я буду видеть лишь отсвет своего отчаяния, – и тут пришло твое письмо.
Моя бесценная, моя отважная девочка, если ты пошлешь мне телеграмму, я встречу тебя в Уилмингтоне – а до того момента стану ждать в надежде, что все мои заветные мечты о тебе сбудутся.
Говард».
Раз за разом перечитывая письмо, она уже выучила его наизусть, но ошеломлена им была по-прежнему. Она различала в тексте множество незаметных чужому глазу черт его автора: переливы ласки и грусти в его темных глазах, подспудное беспокойство и возбуждение, которое она иногда замечала, когда они разговаривали, одухотворенную мечтательность, от которой разум ее погружался в дрему. Лоис исполнилось девятнадцать лет, она была очень романтичной, любознательной и храброй.
Телеграфист с корпулентной дамой сошлись на пятидесяти словах, Лоис взяла чистый бланк и написала на нем свое послание. Ее решение было окончательным, без всяческих оговорок.
«Такова судьба, – думала она про себя, – так вот все устроено в этом чертовом мире. Если одна лишь трусость удерживала меня от этого поступка, то больше уже ничто не удержит. Пусть все идет своим чередом, и мы никогда об этом не пожалеем».
Телеграфист просмотрел телеграмму:
ПРИЕХАЛА СЕГОДНЯ БАЛТИМОР ДЕНЬ ПРОВЕДУ БРАТОМ ВСТРЕЧАЙ УИЛМИНГТОНЕ ТРИ ПОПОЛУДНИ СРЕДУ
ЛЮБЛЮ
ЛОИС.
– Пятьдесят четыре цента, – восхищенно проговорил телеграфист.
«И никогда не пожалеем, – подумала Лоис, – не пожалеем никогда…»
II
Деревья пропускали свет на усыпанную солнечными бликами траву. Деревья были как стройные томные дамы с веерами из перьев, которые небрежно кокетничали с уродливой крышей монастырского здания. Деревья были как лакеи, церемонно склонявшиеся над тихими дорожками и тропинками. Деревья, деревья на холмах по обе стороны, раскиданные в виде рощ, лесов и перелесков по всей восточной части штата Мэриленд, тонкое кружево, оторочившее подол желтых полей, тусклый темный фон для цветущего кустарника или диких, необузданных садов.
Росли тут деревья молодые и жизнерадостные, однако монастырские деревья были старше самого монастыря, который по монастырским меркам совсем не был старым. Собственно, он, по сути, и монастырем-то не был, а только семинарией, но уж пусть будет монастырь, невзирая на викторианскую архитектуру, перестройки времен Эдуарда VII и даже на патентованную, с вековой гарантией крышу эпохи Вудро Вильсона[21].
За монастырским зданием лежала ферма, где полдюжины келейников исступленно потели, перемещаясь по огороду, – ни одного лишнего движения. Слева, под растущими в ряд вязами, находилась самодельная бейсбольная площадка, где трое послушников отступали под натиском четвертого, – все это сопровождалось топотом, пыхтением и стуком. А когда могучий густоголосый колокол отзвонил полчаса, по шахматной клетке дорожек под церемонно склонившимися деревьями так и полетели черные листья – человеческие фигурки.
Были среди этих черных листьев очень старые – их морщинистые щеки напоминали первую рябь на потревоженной глади бассейна. Была россыпь листьев среднего возраста – рясы не скрывали очерка фигуры, и в профиль он начинал приобретать некоторую асимметричность. Эти несли в руках толстые сочинения Фомы Аквинского, и Генри Джеймса, и кардинала Мерсье, и Иммануила Канта, и пухлые тетради с заметками к лекциям.
Но многочисленнее всех были листья молодые; девятнадцатилетние светловолосые мальчишки с очень строгими, зрелыми лицами; мужчины под тридцать, преисполненные уверенности в себе, ибо они пять лет проповедовали в миру, – их было несколько сотен, из городов, городков и деревень Мэриленда, и Пенсильвании, и Виргинии, и Западной Виргинии, и Делавэра.
Были тут по большей части американцы, но попадались и ирландцы, и упертые ирландцы, и немногочисленные французы, и несколько итальянцев и поляков, и все они шагали без малейших церемоний, держась за руки, группами по двое-трое, а то и целыми шеренгами, почти всех отличали прямая линия рта и внушительный подбородок, ибо они были братьями ордена иезуитов, основанного в Испании пять веков тому назад суровым воином, который учил своих последователей держать оборону в битве и в беседе, проповедовать и писать трактаты – и выполнять все это, не прекословя…
Лоис вылезла из автобуса на солнечный свет у ворот монастыря. Ей исполнилось девятнадцать – светло-рыжие волосы и глаза, которые в разговорах тактично избегали называть «зелеными». Если какому творческому человеку случалось заприметить ее в автобусе, он исподтишка вытаскивал огрызок карандаша и старый конверт и пытался запечатлеть ее профиль или ту особую штуку, которую надбровные дуги сотворяли с ее глазами. А после, рассмотрев результат, как правило, рвал конверт, с изумленными вздохами.
Одета Лоис была изысканно, в дорогой, соответствующий случаю дорожный наряд, однако она не приостановилась, чтобы стряхнуть с одежды осевшую пыль; она сразу зашагала по центральной аллее, с любопытством глядя по сторонам. На лице ее читалось нетерпеливое ожидание, однако там не было той сияющей радости, с которой барышни, как правило, являются на выпускной бал в Принстоне или Нью-Хейвене, – впрочем, тут не бывало никаких выпускных балов, так что это и не имело особого значения.
Она гадала, каков он окажется с виду, узнает ли она его по фотографии. На фотографии, которая висела дома над маминым письменным столом, он выглядел очень юным, осунувшимся и немного жалобным – лишь четко очерченный рот и неловко сидящая ряса послушника напоминали о том, что он уже принял главное решение в своей жизни. Впрочем, тогда ему было всего девятнадцать, а сейчас уже исполнилось тридцать шесть, но по виду и не скажешь; на недавних снимках он казался куда солиднее и волосы у него начали редеть, но образ брата, навеки запечатлевшийся в ее памяти, был образом с той увеличенной фотографии. И наверное, поэтому она его всегда немного жалела. Что за жизнь для мужчины! Семнадцать лет подготовки, а он пока даже не получил сан священника – примет его только через год.
