Положительным в моем скверном положении было то, что, находясь на переднем крае, я был совершенно свободен в отношениях с начальством. Не только «на этой» но и «на той» стороне мои «мальчики» работали вместе с разведротой.

После взятия Берлина нашу дивизию направили в Чехословакию. Мы участвовали в освобождении Праги и спасли этот прекрасный город от уничтожения.

В Чехословакии наши разведчики донесли, что рядом находится концентрационный лагерь с французскими узниками. Гитлеровцы запланировали перед своим уходом сжечь всех пленных в газовых печах.

В два часа ночи мы направились к лагерю. Наше появление оказалось для фашистов неожиданным (большинство лагерного начальства уже сбежало).

Когда мы открыли двери первого барака, я увидел католического священника в полосатой лагерной одежде, который отпускал грехи приготовившимся к смерти «прихожанам».

Разглядев в полутьме советское обмундирование, священник бросился ко мне с криком:

— Арм! Арм! (Оружие! Оружие!)

Мы отдали все, что имели, этим людям-полутрупам, и они с воплями кинулись к оставшимся еще лагерным стражам и предателям…

Вскоре в газовых печах оказались сами палачи. Меня же — после войны — французское правительство наградило медалью «Освобождение» за эту операцию.

Возможно, и не только за нее. Был момент, когда наша часть — с земли — прикрывала летчиков эскадрильи «Нормандия — Неман»… С некоторыми из них я подружился и впоследствии виделся.

Однажды повстречался я на фронте со старшим по званию из другой части. Но этот человек слышал, что я — писатель. Произошел такой диалог:

— Фамилия?

— Прут.

— Один воюешь или с братом?

— Вы, наверное, имеете в виду братьев Тур?

— Точно. Я еще маленьким был — уже их сказки читал.

Ну, поскольку он меня принял за братьев Гримм, я постарался поскорее уйти.

Служил в отделении при клубе цыган Гриша Марин — я уже о нем упоминал. Хорошим был бойцом. Часто с разведчиками уходил в тыл врага… А на концертах пел и плясал — заглядение!

И вот как-то приезжает ко мне майор из соседней дивизии. Мнется, жмется, потом выкладывает:

— У вас в отделении цыган есть?

— Есть, — говорю. — Хороший боец и артист отменный. А в чем дело?

— Понимаете, товарищ Прут… как бы это вам объяснить… Из нашей дивизии конь исчез!

— Видите ли, товарищ майор, мои бойцы — в перерыве между боями — выступают перед товарищами с концертами. А когда бой идет — в нем участвуют! Так что прогуливаться в соседнюю дивизию за лошадьми нам — пешим — не с руки! Да и коней кормить нечем, поскольку по штатному расписанию таковые в нашей дивизии не значатся!

Однако цыганские традиции сказались: однажды Гришу Марина ранили, и мы оставили его в смоленском госпитале. Вернулся он ко мне верхом на лошади! Добыл ее, обменивая по пути различные вещи и живность…

Перевалив через Карпаты (естественно, с тяжелыми боями), мы пришли в Словакию осенью 1944 года.

Надо знать, что фашисты и духовенство этой страны говорило о Красной Армии ужасы. Дети были уверены, что мы просто черти с рогами и хвостами. После упорных боев нашу дивизию вывели на отдых. Штаб разместился в небольшой деревне. Я поселился у одного крестьянина — выходца из Волыни, отлично знавшего русский язык. Человек он был одинокий и помнил слова своих бывших руководителей о том, что за икону — расстрел, за слова «Бог», «Иисус» или «Мария» — расстрел. Поэтому в его домике все иконы были сняты, лампадка не горела.

Я решил отдохнуть. Залез на печку и в полудреме услышал следующий разговор.

Из деревни вернулся мой вестовой Рамазан — молодой татарин, родившийся в далекой мусульманской деревне. Он не имел ни малейшего представления о христианстве.

Старик, бормотавший молитву, вздрогнул, когда Рамазан к нему обратился со следующими словами:

— Почему у вас, отец, такое безобразие творится?!

— О чем ты, сын мой? — испуганно спросил старик.

— Я прошел по вашей улице до конца. И что я там увидел?! Палку большую. На ней — другую, поменьше. И на этих палках — голый человек прибитый! Почему такое безобразие здесь позволяете?!

Старик попытался, как мог, объяснить:

— Видишь, сынок… Это был молодой человек — очень хороший. Всем помогал. Тридцать три года имел от роду… А плохие люди его поймали и прибили на кресте.

— А почему он не ушел к партизанам?! — спросил Рамазан.

Старик пожал плечами, вытер набежавшие слезы и сказал:

— Наверно, было уже слишком поздно: они его раньше поймали…

Я решил прекратить этот разговор:

— Рамазан! Оставь старика в покое! А почему этот гражданин прибит на кресте, я тебе потом объясню.

Так, вечером Рамазан узнал, что кроме мусульманской существуют еще и другие религии и что прибитый на кресте был Иисусом Христом…

Уже в тылу, после объявления о Победе, мне, как жителю горной страны Швейцарии, поручили с группой альпинистов забраться на Эльбрус, чтобы снять установленный там фашистский флаг.

За эту операцию — в качестве награды — я получил талон на чай.

Спустившись в долину, я поспешил «отоварить» талон, так как с провиантом было не очень хорошо.

И, представьте себе, меня — в военной форме, при оружии, то есть в весьма выразительном боевом облачении — продавец самым наглым образом обвешивает.

Я вознегодовал:

— Меня, фронтовика, ты смеешь обвешивать?! Пристрелю, как собаку!

Торговец сделал предупреждающий жест:

— Слушай, я тебе не мешал делать твое дело на фронте? Так и ты не мешай моему делу в торговле!

Такая логика меня обезоружила…

Хочу вам рассказать и о самом дорогом для меня Новом годе. Дорогом — в смысле суммы, на него затраченной…

Дело было в конце войны на Дальнем Востоке в Хабаровске. Отказавшись от трех концертов, каждый из которых дал бы мне по 160 рублей (сумма в ту пору — громадная), я уговорил своих товарищей последовать моему примеру и пойти на просмотр трофейного фильма «Смерть Риббентропа». Так сообщила одному из нас девушка, работавшая в облисполкоме и пригласившая нашу писательскую группу на этот фильм. Как кинематографист я не мог отказать себе в просмотре такого исторически важного материала!

Когда эта милая девушка ввела нас в ложу, уже погас свет и пошли заглавные титры.

На экране появилась крупная надпись: «Жизнь Рембрандта»…

Я хочу, чтобы вы улыбнулись — прямо сейчас!

На фронте кинооператор Соломон Коган, одессит по рождению, проявлял чудеса храбрости (либо у него отсутствовала «извилина страха») — он все время стремился снимать наступление наших войск с немецкой стороны…

После войны Соломончик загрустил. Не мог себе найти дела по душе. Мудрая мама предложила Соломону пойти к Солянику, который командовал китобойным судном, и отправиться с ним в плавание.

— Нет, — возразил сын. — Они расстреливают несчастных животных из пушек. Вот если бы пойти на ботике, с гарпуном, и сразиться с животным на равных…

Что ни сделает еврейская мама для своего сыночка, который вернулся невредимым с войны?..

Совершенно верно: она пошла к Солянику и уговорила капитана дать возможность Соломончику заснять «равный поединок» китобоев с китом.

Короче, фильм был снят. Показан высокому начальству в Министерстве кинематографии. Картину принимают, и министр Иван Григорьевич Большаков изрекает:

— Пусть называется «Советские китобои».

Расстроенный Коган делится со мной своей бедой:

— Кто пойдет на фильм с таким названием?!

— Соломончик, хочешь название, на которое сбежится весь народ?

— Конечно, Онечка! Говори!

— «Бей китов, спасай Россию!»

— Название — гениальное, но не пойдет!

Действительно, тогда «не пошло»…