Не знаю, помнит ли об этом нынешний знаменитый кинорежиссер, но эту реплику ребенка я запомнил…
Эммануил Казакевич
и Вениамин Рискинд
Это было на фронте в 1943 году. После одного организованного мною и удивительно удачно закончившегося поиска в расположении противника я сказал исполнителю этой исключительно тонкой операции:
— Ты — самый лучший командир разведроты в нашей армии!
На что капитан Петр Цушко ответил с его неповторимым южным акцентом:
— Есть — више! И куды више: Казакевич!
Так впервые я услышал эту фамилию. А познакомились мы с Эммануилом Генриховичем уже после войны: у нас оказался общий друг — Веня Рискинд. А так как друзья наших друзей — наши друзья, мы сразу и подружились. Оставаясь на «вы» (Казакевич однажды сказал, что это признак наивысшего уважения), мы называли друг друга уменьшительными именами. Поэтому Казакевич стал для меня просто Эммой.
Сегодня с особой теплотой вспоминая о моем ушедшем товарище, я отлично понимаю, что многие, знавшие Казакевича как писателя (и возможно встречавшиеся с ним ежедневно), сообщат читателям другие подробности, достойные этого крупного самобытного литературного дарования. Мне хотелось бы отметить несколько микрограней лишь одной стороны его сущности: доброту и удивительную человечность.
Воин беспредельной личной храбрости в бою, Казакевич был в мирное время самым мирным из всех моих самых мирных знакомых. Никогда и никто по внешнему его виду, по манере двигаться, по особой фразеологии — такой предельно «гражданской» — не мог бы предположить, что его собеседником является первоклассный армейский разведчик.
Как-то утром раздался телефонный звонок.
— Слушаю!
— С добрым утром, Оня. Говорит Казакевич.
— Здравствуйте, Эммочка!
— Надо сегодня повидаться!
— А что случилось?
— Есть одно большое дело.
— Литературное? — спросил я.
— Наоборот: финансовое!
— Вам нужны деньги?
— Нет. Но о них пойдет речь! Захватите пятьсот (разговор происходил в 1956 году)!
— Где встречаемся?
— Не в Академии же наук.
— Значит, в кафе «Националь)?
— Именно.
— Когда?
— В двенадцать ноль-ноль!
Казакевич, ждавший меня за столиком, сразу приступил к делу:
— Надо выручать Рискинда!
— В каком смысле?
— Довольно ему сочинять впустую. Веня много пишет, но его гениальные опусы никто не покупает.
Рискинд был автором слов и музыки многих песен. Отлично сам аккомпанировал себе на баяне. Его рассказы читала со сцены Вера Николаевна Пашенная.
— Что же вы предлагаете: аукцион?
— Острить начнем вместе, когда решим главный вопрос! — сказал Казакевич. — Рискинд должен начать выступать публично. Причем за нормальную плату. Конечно, он к этому не привык! Я присутствовал на его концерте сравнительно недавно: залом была кухня этого кафе. Народу — полно! Веня, в день Восьмого марта, пел для официанток и поварих, пел вдохновенно, но совершенно бесплатно!.. Я хочу пресечь эту опасную благотворительную деятельность. За свой труд Рискинд должен получать нормальное вознаграждение! И есть человек, который согласен возглавить его артистическое турне: этого слова при Вене не говорите, он — его не знает и подумает, что речь идет о выпивке… Итак, Рискинд поедет выступать от Мосэстрады с песнями войны и мира по нашей необъятной стране. В его успехе я не сомневаюсь!
После паузы я спросил:
— А Веня согласен стать гастролером?
— Да. Я уговаривал его больше недели: поедет!
— Так значит, все в порядке! И при чем тогда деньги?
— Очень при чем! Деньги нужны. У Вени нет костюма! Ему для выхода нужен… фрак.
— Эммочка! Веня — бывший чемпион по велоспорту. У него фигура, более схожа с формами Григория Новака, нежели…
— …Нежели чем с линиями Галины Улановой? Согласен!.. Но в своей гимнастерке он выступать не может! Конечно, где-то вы правы, если Веня выйдет во фраке, зрители подумают, что он комик, изображающий капитализм. Может, смокинг? Будет очень эффектно, когда он с баяном начнет:
Здравствуй, мама, родная старушка!
Я сегодня иду в первый бой,
Набросаю фашистам игрушек
И с победой вернуся домой!..
— Эммануил Генрихович! Песни фронтовика — в смокинге?
— Полагаете, что может прозвучать насмешкой? Хорошо! Тогда — вы и я покупаем ему хороший черный костюм. Гоните ваши пятьсот монет.
Я протянул Казакевичу пять сотенных купюр.
— Вот и наши полтыщи. Покупать костюм пойдет с Веней моя жена Галина Осиповна.
— А он не обидится?
— На кого?
— В таком походе — под присмотром вашей супруги — есть элемент недоверия…
— Что вы предлагаете?
— Дать Вене деньги на материал, а костюм сшить в Литфонде.
— Может, вы и правы… У Рискинда, конечно, нестандартная фигура и подобрать что-нибудь подходящее для него будет нелегко.
Через месяц Казакевич сообщил:
— Деньги я Рискинду отдал. Материала он не купил и концертный костюм сшит не был. Веня отослал нашу тысячу в Ленинград своей племяннице Анечке, дочери его убитого на войне брата-капитана. Я, как инициатор этого грабежа, хочу вернуть вашу долю.
Услышав мой отказ, Эммануил Генрихович сказал:
— Дружба, если она настоящая, довольно дорогая штука. А раз мы друзья Вени, будем нести и дальше этот крест… Я придумаю для него еще что-нибудь в таком же роде…
Еще один памятный разговор:
— Что сочиняете, Эммануил Генрихович?
— Должно вам понравиться! Роман о разведчиках, о людях, действовавших в тылу врага. Таким образом, у моих будущих героев на войну — особая точка зрения: они видят гитлеровцев со спины и участвуют в боевых событиях с другой стороны. В последней главе хочу описать взятие Берлина. Факт грандиозного значения, ибо повержена цитадель самого страшного зла в истории человечества, да и сам город — не Жмеринка…
Александр Фадеев
Не помню точно года… Звонит Фадеев:
— Оня! Приехала хозяйка нашего Дома литераторов графиня Олсуфьева!
— Это ей принадлежал особняк, где теперь клуб? Ну и что? Она требует его обратно?
— Нет. Хочет посмотреть.
— А я при чем?
— Мне сказали, что она по-русски не говорит, только по-немецки. Так что проводи ее!
— Хорошо. Буду с ней говорить по-немецки.
Через двадцать минут — второй звонок:
— Я ошибся! Говорить надо по-французски!
— Хорошо. Буду говорить по-французски, хотя непонятно: она же смолянка, русская…
— Не знаю! — отвечает Фадеев. — Мне так сказали, и нечего рассуждать!
Я заехал за этой почтенной женщиной в «Националь» и привез ее на Поварскую. Она вошла в дом и остановилась перед доской с именами погибших на войне писателей, спросила:
— Кэс кё сэ? («Что это?»).
Я объяснил. Дама перекрестилась и поднялась в зал. Увидела столики ресторана, усмехнулась и сказала:
— Хорошо, что люстру оставили!..
— Ее трудно менять: весит много.
— А откуда вы так хорошо знаете французский?
— Гвардии казак! — ответил я.
— Хочу пройти туда, — она кивнула на балкон второго этажа, — посмотреть свою спальню: там я рожала своих дочерей.
В той комнате был партком. Я ужаснулся:
— Вам будет тяжело подниматься, мадам. В доме нет лифта.
— Ничего! Я дойду по внутренней лестнице.
Вот мы идем. Подходим. Дверь закрыта. Олсуфьева ее приоткрывает и видит Виктора Сытина, что-то пишущего явно не в пользу прежней хозяйки дома…
— Что здесь теперь? — спрашивает меня она.
И я решил: хватит дурачиться! На русском уже языке отвечаю:
— Здесь находится партийный комитет, мадам!
И тотчас она мне тоже по-русски:
— Ну, спасибо тебе, гвардии казак!
После этого мы перешли на русский, и визит владелицы нашего Дома литераторов завершился.
