— Что ты напишешь об этой работе, великий критик мой?
— Не знаю еще точно, — ответил я, — но название уже придумал!
— Какое же?
— «Уходя, спустите воду!»
Когда Николая назначили заместителем Фурцевой по кино, я пришел к нему в новый кабинет и спросил:
— Тебя не пугает должность заместителя министра?
— Чудак! — ответил Охлопков. — Я же царей играл!
Обо мне он был действительно высокого мнения. Каждый сценарий должен был обсуждаться на специальной коллегии Министерства. Не помню уж, какой опус я ему принес, но по сей день в моем архиве сохранилась записка с его подписью, она гласила, что эту работу и все последующие у Прута — принимать без обсуждения на Коллегии…
Исаак Бабель
Данный опус, то бишь — «мемуары» — я назвал «О многих других и кое-что о себе».
Это дает мне право, не соблюдая хронологии, писать о тех неординарных людях, с которыми меня сталкивала жизнь. Среди них, несомненно, заслуживает внимания потомков Исаак Эммануилович Бабель. О нем, как писателе, создана солидная литература. Я же хочу ограничиться тем, что поведаю о Бабеле — моем собеседнике, спутнике по будням, рассказчике, о Человеке в самом высоком понимании этого слова. И наконец, о роли, которую он сыграл в моей судьбе.
Бабель прожил менее полувека — всего сорок семь лет: из них почти половину этого недолгого срока — на моих глазах.
Многое — достойное внимания — позабыто: остались лишь отдельные фрагменты не записанных жизненных эпизодов. Прежде чем остановиться на одном из них, хочу дать общую характеристику моего покойного друга, выделить главные, с моей точки зрения, черты его мироощущения и миропонимания.
Бабеля я знал веселым и добрым, предельно целомудренным, абсолютно бескомпромиссным, честным — и в повседневной жизни, и в творчестве. Он был ярым противником примиренчества в любой области, люто ненавидел «все хорошо, что хорошо кончается». Писал только о том, что знал и видел лично.
Мы — все, кто был с ним близко знаком, — любили его за удивительную терпимость, за повышенный интерес к личности.
В своих повестях и рассказах он поражал нас — его читателей и почитателей — сжатостью изложения и одновременно с этим насыщенностью содержания.
Абсолютно восторженным было отношение Бабеля к революции. Он воспринял ее как великое дыхание, очищающий шквал, освободивший народы России. При этом писатель смотрел на происходящее в первые годы становления молодой Советской республики глазами романтика-максималиста: это и формировало его мировоззрение. Пытливый исследователь, взволнованный случайным происшествием, он нередко отождествлял его со значительным событием.
Начал Бабель писать — по тем временам — рано, в двадцать один год: тогда таков был возраст совершеннолетия. Журнал Максима Горького «Летопись» предоставил свои страницы первым рассказам темпераментного южанина. Сразу добавляю: темпераментным Исаак Эммануилович был всю жизнь только в творчестве, а среди нас, в общении с нами, — спокойным, деликатным, мудрым и рассудительным.
То, что Бабель говорил, — даже сидя в кафе, — оказывалось для собеседника неожиданным. Как-то он повернулся ко мне и вполголоса изрек:
— Надо что-то сделать значительное. Я не толкаю вас на попытку достичь на лыжах Северного полюса или захватить императорский престол. Но общение с писательской элитой — обязывает… Рискинд — моложе вас, и тот взялся — правда, сначала за ум, а затем — за перо. И вот он уже автор рассказов. Их читает Пашенная. Пора и вам тронуться — не умом, а — с места!
— Каламбур! — воскликнул сидящий за столом Юрий Олеша. — Дарите мне его, мэтр?!
— Меняю! Подбросьте и вы, Юра, мне что-нибудь. И пожалуйста, не сразу! Я могу подождать. Знаю: за вами не пропадет! А вы, Оня, пишите! Вспомните недавнее прошлое: сколько было свидетелей тех грандиозных событий, столько будет и различных откликов на прошедшее перед нашими глазами.
— Но-о я же… вообще… пишу! — робко попробовал я возразить.
Бабель, как всегда, был категоричен:
— Вы сочиняете для «Электробиографа». А что такое современное кино? Движущиеся картинки! Несколько строчек надписей и куцая сценарная запись не могут заменить собой новеллу. Кинематограф — новое искусство. Бесспорно, очень важное, но еще далеко не совершенное. Один-два шедевра на тонны свернувшейся в змеиный клубок отснятой пленки. А я говорю о литературе! Возможно, что с появлением звука кино и приблизится к сердцу человека. И либреттист станет нашим достойным собратом. Возможно. А пока… В общем, пишите!
— Мне трудно дается проза. Художественная. Подробности описания природы, событий…
— Тогда пишите для театра. У меня впечатление, что вы владеете диалогом, — смилостивился Бабель. — Попробуйте, наконец! И потом: ведь не боги горшки обжигают?!
— Вы могли бы найти более тонкий аргумент! — Олеша никогда не лишал себя возможности «зацепить» Бабеля.
В их разговоры я не позволял себе вмешиваться: Олеша и Бабель были королями литературных парадоксов.
— Сейчас не время для обсуждения тонкостей оборотов речи! Надо успеть рассказать молодежи о великом недавнем, пока оно не станет забытым. Попробуйте написать хотя бы приличную драму.
— Хорошо! — ответил я. — Попробую! Но с условием: когда закончу пьесу, вы оба даете мне слово быть первыми ее слушателями.
— У нас так много времени уходит на пустяки, что мы найдем час-другой и для вас! — обнадежил меня Бабель.
И что вы думаете? «Драму» я, как уже рассказывал, написал. И читал ее сам — в квартире Всеволода Вишневского. Присутствовали: хозяин дома, его супруга художница Софья Вишневецкая, Юрий Олеша, Лев Никулин, Олег Леонидов и Исаак Бабель. Когда я перевернул последнюю страницу, наступила пауза. Первым взял слово Вишневский, в ту пору уже известный драматург:
— Ну! Значит, мы, конармейцы, умели не только воевать?! Прут — всадник — рассказал о команде нашего бронепоезда! Я, провоевавший в бронепоезде, написал о кавалеристах! Бабель — политработник — сообщил нам совершенно другое о совершенно другом! Ждем вашего мнения об услышанном, патриарх!
Тогда Бабель сказал:
— Вообще интересно. Больше того, как это ни странно, было интересно и мне! Я думаю, будет правильным, если мы, все здесь присутствующие, письменно изложим свои соображения и подпишемся под ними. Для начинающего писателя такой документ станет путевкой в жизнь.
Я эту бумагу тогда никому не показывал. Она не понадобилась. Театры и так оказали мне достойное внимание: пьеса «Князь Мстислав Удалой» прошла по многим сценам страны.
Сегодня — 13 июля 1984 года — пятьдесят четыре года со дня моего знакомства с Исааком Бабелем. Сегодня ему бы исполнилось девяносто…
При всем пиетете к мэтру я не удержался и — в прозе — написал пародию на Бабеля… Когда-то в своем архиве я наткнулся на пожелтевший от ветхости оригинал с надписью Исаака Эммануиловича: «Ончик! Это — гениально!»
Бо́льшей похвалы от Бабеля было не заслужить… Поэтому рискну в «мемуары» ввести тот небольшой рассказ, который я озаглавил: «Как это было бы в Одессе».
«Вы спрашиваете: почему Беню Крика прозвали Королем? Так это знаю я, собирающий милостыню около синагоги биндюжников, старый еврей, у которого на сердце тоска и родная дочка учится ув русской гимназии.
Произошло все это тогда, когда в городе стояла весна. Был тот период года, когда на деревьях набухали почки, рождалась любовь, а у пожилых людей начиналась осень. На бульварах гремела музыка, лихачи носились по улицам круглые сутки, а девушки готовили приданое, ибо весна в Одессе означала замужество.
Молдаванка шумела. Шесть человек соскочили с красной машины французской фирмы «Панар-Левассор» у дома номер шесть по Костецкой.
Эти шесть человек вошли в одноэтажный дом номер шесть и остановились в дверях большой комнаты. В этой большой комнате под тяжестью блюд ломился стол. Рядом на кухне старые еврейки готовили рыбу и потрошили свежезарезанных кур. Они хлопали по жирным задам своих внуков и сотрясали воздух своими криками.
В конце стола сидел Беня Крик. Он был бандит и налетчик, но Беня любил свой город. Он страстно любил свой город. И когда шесть человек молча сели за стол, Беня сказал первое слово. Он говорил мало, но он говорил дело:
— Я просматриваю заграничные журналы и соображаю за ихнюю жизнь. Мы живем, между прочим, как свиньи, и это мне совсем надоело! Наш город — это город Одесса! И город Одесса должен стать заграницей! Что же мы имеем в Одессе? Мы имеем в Одессе солнце и воздух, степ и море, что, как известно, дает людям здоровье. И вовсе не надо оканчивать Высших женских курсов, чтобы это понять!
Имеем ли мы здоровье? Нет, урки, сыночки мои, мы не имеем здоровья! Мы становимся стариками ув тридцать лет — и это совершенно непереносимо! Послезавтра чтобы вся Одесса вышла на воздух, как это делается за границей! Чтоб вышли все: богатые и бедные, старые и молодые, мужчины и дамочки, и мы начнем давать людям здоровье! Да будет так, или я сделаю Одессе несчастье!
Шесть человек тяжело вздохнули, и от этого у каждого жилет лопнул на широкой груди. Это были шесть красавцев — все сплошь в котелках. Фиолетовые брюки обтягивали их могучие ноги, пиджаки топырились сзади от навешанных там револьверов разных систем. Каждый из них мог побороться со знаменитым Иваном Поддубным или перебросить через забор заводского коня. Но выполнить то, что задумал Беня… — с таким они столкнулись впервые. Однако никто не возразил атаману. Бандиты кушали рыбу и запивали ее водкой, настоянной, на перце и чесноке. Они пальцами вынимали изо рта застрявшую там пищу и снова клали ее в рот. Все молчали, потому что каждый думал о своем. И только Левка Буцис — отчаянный артист своего ремесла — вдруг неожиданно произнес:
— Я ув первый раз слышу подобное, Бенчик… И…
Он не закончил потому, что Беня посмотрел на него. И Левке сразу стало плохо. А стало ему плохо потому, что глаза у Бени блеснули нехорошим огнем, но Левке стало уже совсем плохо, когда Беня, улыбнувшись, сказал:
— Ты это слышал, детка, ув первый раз, так смотри, чтоб на этой земле это не было бы в последний!
Ужин окончился, и шесть человек кинулись обратно в машину.
На следующий день в Одессе творилось что-то невероятное. В лавках не хватало мадаполама, все швеи города шили трусы и майки; красильни создавали такие тона, которые нельзя было найти даже в солнечном спектре. Стон шел по Одессе такой, что невольно вспоминались дни разрушения храма Соломона. Конфекцион Боярского работал до поздней ночи, но хозяин жаловался в кафе Фанкони:
— Что из того, что я продаю ежедневно триста пар спортинвентарю, когда жизнь потеряла для меня все свои прелести!
И многие другие люди не спали от этой Бениной затеи. К нему влетел Тартаковский — старший билетер оперного театра — и закричал:
— Босяк! Я плюю в твою морду, босяк! Что ты выдумал за дело?! Гонять по улицам нормальных людей? Где это видано, чтобы евреи ходили в коротких подштанниках при полном дневном освещении?! Твои парни заставили мою мать — самую старую и самую почтенную женщину в городе — делать какие-то, как они выразились, «вольные движения»! Что это такое?! Или в городе нет полиции?!
Беня сказал:
— Мосье Тартаковский, полиция в городе есть. Но она занята своими делами. Если вы спросите какими, я вам отвечу: полиция у меня будет соблюдать порядок. Что касается до вашей мамы, так ей от этого плохо не будет, потому что все это есть Мюллеровская система. Система профессора Мюллера дает людям здоровье и силу, и если ваша мамаша будет делать эти движения, она проживет до ста двадцать лет. Что же касается вас, мосье Тартаковский, рекомендую вам быть готовым, вместе с вашей семьей и старшим сыном — врачом ухо-горло. Я знаю его паршивый характер! Скажите ему, что если он завтра не выедет со всеми на своем голубом лисапеде ув степь, так пусть он будет не только доктор, а даже доктор философии, на него будет отпущено на еврейском кладбище всего только три аршина земли.
И прошел еще день. На другое утро — со всех сторон — заиграли оркестры. Они играли любимую музыку Бени, а именно: «Смейся, паяц!» И толпы людей, богатых и бедных, молодых и старых, с женами и детьми двинулись к еврейскому кладбищу. И казалось, что поле цветов приближается к могилам наших отцов. Многие почтенные граждане захватили с собой молитвенники и простыни для одевания мертвых, ибо мало кто рассчитывал вернуться с этой встречи живым.
Сто тысяч человек остановились в степи лицом к входу. У ворот стоял Беня. Он сказал:
— Спасибо, что вы пришли сюда по своей воле и не заставили меня устраивать вам поминки. Сейчас вы будете делать гимнастику. Я хочу вам здоровья и долгой жизни! Пускай те, кто умеет стрелять, идут за моими товарищами. Мои мальчики научат вас пускать пули в черную точку, без промаха снимать яблоко с головы, не задевая волос. Этим стрелковым делом займется Петька Бык, которого не зря зовут «Вильгельм Телль».
Беня поднял руку. В тишине гремел его голос:
— Люди сидячего труда: портные и банкиры, писатели и шамесы — пускай бегают по полю и играют в футбол! Женщины и дети! Заводите хороводы, хапайте воздух полными легкими. Набирайтесь здоровья! Кто хочет, может плавать, лазить по канату или прыгать ув высоту. Тот, кто прыгнет выше сажени, будет мне другом в течение целого года! Кроме того, он получит премию в двадцать рублей, которую я тут же — добровольно — заберу у богатых.
И музыка снова заиграла «Смейся, паяц!» Беня махнул платком, и тогда началось невероятное. Люди стреляли в цель, другие носились по полю, неуклюже толкая футбольный мяч, стараясь забить гол в пустые ворота, третьи — лезли по канатам, пытаясь добраться до верху без того, чтобы сразу не упасть на землю. Одесситы прыгали через веревку и дрались за право прыгнуть первым, а Беня летал по полю на красной своей машине и подбадривал граждан нашего города. Он лично руководил старухами и членами Общества приказчиков, которые делали действительно вольные движения.
И только тогда, когда на небе зажглась последняя субботняя звезда и люди устали до невозможности, этот спортивный праздник закончился. В свои дома вернулись сто тысяч человек. Их собрать мог только Беня Крик, и с тех пор его прозвали Королем. Он первый привил одесситам спорт, как во время эпидемии прививают холеру. Один он мог это сделать, и в этом, заверяю вас я, старый нищий еврей, чья дочка учится ув русской гимназии, и у которого на душе — осень».
