— Кто? — оживилась графиня.

— Да эрцгерцог Франц, его еще называют герцогом Рейхнггадтским, сын этого шельмы Наполеона.

Графиня Камерата так и застыла с крылышком в руке, глядя в тарелку. Тысяча вопросов готовы были сорваться с ее уст, но она не посмела о чем-либо спрашивать.

— Так принц здесь? — помолчав, уточнила она. — Раз охотится, следовательно, он в добром здравии. Тем лучше!

И подумала: «Вовремя же я приехала!»

Обед закончился в молчании, однако когда Эльза проводила ее в спальню, графиня обратилась к девушке:

— А можно увидеть эрцгерцога Франца, когда он едет на охоту или возвращается с нее? Я имею в виду, из этого окна?

— Ну конечно же, Ваша Милость, — ответила Эльза. — Мы часто его видим. Он такой красивый молодой человек, эрцгерцог! Удивительно, но он совсем не интересуется женщинами…

Графиня ничего не сказала на это. Она вошла в отведенную ей комнату, заперла дверь. Упав на колени перед кроватью, принялась молиться:

— Господи, ты знаешь, как я люблю герцога Рейхштадтского, ты знаешь, что мне хотелось бы видеть его, наследника великого человека, на самом могущественном троне Европы, которого его лишили. Как хотелось бы мне, чтобы его наследство полностью вернулось к нему. Если Ты, Господи, считаешь меня недостойной его любви, я пожертвую всем, я убью в себе мою любовь к нему, лишь бы, Господи, он был жив! Если ему никогда не суждено будет стать императором, если Ты этого не хочешь, пусть он живет! Сделай так, чтобы у меня получилось расстроить этот страшный заговор, о котором я случайно узнала!

Вдохновенно молясь, влюбленная графиня Камерата еще долго оставалась на коленях. Завтра она должна что-то предпринять, чтобы спасти любимого. Перед небольшим распятием, висевшим над кроватью, она говорила со Всевышним, умоляя Его помочь тому, кто нес на своих беззащитных плечах тяжкое наследие Наполеона.

Отрочество сына Наполеона было суровым и полным труда.

Воспитатели с особым усердием обучали его немецкому языку. Сначала ребенок сопротивлялся. Интуитивное неприятие имело объяснение — ему казалось, что, изучая чужой язык, на котором говорило все его окружение, он отрекался от французского происхождения.

В течение довольно долгого времени он, как мог, избавлялся от уроков немецкого. Тем не менее вынужден был уступить и в итоге стал говорить на этом языке и понимать его так же хорошо, как и родной французский.

Его личность постепенно формировалась. Спокойный, часто уходивший в себя, одновременно сильный и прямодушный, он не терпел лжи. Наставники рассказывали, что его никогда не привлекали сказки или басни. «Это неправда, — говорил он, — что тут хорошего?» Слово «правда» чаще других звучало в его речи.

Он обожал природу и постоянно искал уединения. Чуть выше Шенбрунна юный герцог обнаружил деревенский домик, который называли тирольским шале. Он стал любимым прибежищем юноши. Здесь он читал, размышлял, общался с хозяином дома, сыном камердинера Марии-Луизы, молодым французом Эмилем Гоберо, которого здесь называли Вильгельмом.

Его наставник Колен когда-то посоветовал ему прочитать «Робинзона Крузо», и мальчик представлял тирольское шале необитаемым островом, а себя — знаменитым отшельником. Он научился мастерить различную утварь, будто потерял все и, совсем как потерпевший кораблекрушение, вынужден был из всего извлекать пользу. Начал с шалаша, раздобыл попугая, затем соорудил навес. Все предметы, сделанные детскими руками, составили коллекцию, выставленную в тирольском шале, которое называют с тех пор павильоном герцога Рейхштадтского.

Его учили математике, истории, даже новейших времен, и составлению карт — он добился больших успехов в топографии. По случаю дня рождения деда юный герцог подарил ему карту местности, куда входили Вена, Нейдорф и Гумбольткирхе, изготовленную с большой точностью. Лекции по фортификационному искусству ему читал майор Вейс. Герцог успешно сдал экзамены комиссии под председательством полковника Шлиндера, профессора инженерной академии.

С большим старанием изучал он французскую и зарубежную литературу. Его гувернер Форести отмечал: «Он развивал свою память, уча наизусть фрагменты из „Генриады“, трагедий Корнеля и Расина. Особенно поразил его зрелый гений Корнеля, но, вообще, он был маловосприимчив к красоте поэзии, ценил только истину (всегда „правда“!) и возвышенные помыслы. Не задумывался над тем, что есть своя прелесть в гармонии выражений и мощь в ритмической форме. Из французских авторов больше всего любил Лабрюйера, с удовольствием перечитывал его „Характеры“, восхищался глубиной наблюдений. Этого требовала природа его ума. Недоверчивый, возможно, из-за своего положения, которое весьма здраво оценивал, он направлял на людей пристальный, испытующий взгляд, умел склонить их к разговору, наблюдать за ними и распознавать».

Таков портрет сына Наполеона, написанный тем, кто знал его лучше всех, изучал, ни на мгновение не теряя из виду, — точное представление о бедном высокородном затворнике.

Его содержали как узника, охраняли от взглядов, весь двор, где его окружали только враги, занимался слежкой.

Вследствие этого юноша замкнулся в себе, глубоко запрятал свои чувства.

Под влиянием среды он стал мрачным и осмотрительным, как настоящий заключенный. Все его поступки были продиктованы осторожностью. Он никому не доверял.

С ним никогда не говорили об отце, и он никогда и никому не открывал своего сердца на эту тему, которая, однако, его увлекала. Франц перерыл все книги, где можно было прочитать о великом солдате. Он прилагал усилия к встрече с теми, кто принимал участие в войнах империи, и с жадностью слушал их рассказы.

Юность тем не менее требует свое, и очень рано он ощутил зов сердца.

У него было множество любовных приключений, на которые надзиратели охотно закрывали глаза.

Если герцог Рейхштадтский содержался в полном неведении относительно могущества своего имени и славы, звезда которой сверкала на Святой Елене, то в развлечениях он пользовался неограниченной свободой, а это что-нибудь да значило в таком удивительном городе как Вена.

Гувернеры, в соответствии с секретными инструкциями канцлера, помогали ему завязывать более или менее близкие отношения с самыми красивыми женщинами столицы. Возможно, они рассчитывали на то, что злоупотребление удовольствиями очень быстро разрушит личность молодого человека. Погубить с помощью сладострастия — один из способов, которым пользуются восточные властелины, чтобы освободиться от неугодного визиря или конкурента в борьбе за трон. Венские дипломаты, казалось, все прошли школу султанов.

Он произвел фурор на своем первом балу, где официально появился в ранге эрцгерцога, и уже с этим титулом нырнул в интриги, к развязке которых его надзиратели относились равнодушно.

Однако очень скоро юный герцог ощутил усталость и пресыщенность, их бремя давило его. Он готов был волком выть на следующий день после оргий. Воспоминания о них вызывали горечь и отвращение, а ведь раньше Франц стремился в эту клоаку с восторженностью юного. Теперь его потянуло к приключениям, неизведанному, непредсказуемому, чего не встретишь в имперских салонах.

Он вспомнил о таинственных прогулках, соблазнительные картины которых рисовали арабские сказки о калифе Гарун-аль-Рашиде и его визире, гулявших переодетыми по ночным улицам Багдада. Франц представлял, как вместе с Вильгельмом они бродят неузнанными по Вене в поисках… чего? Счастья, быть может? Всего, что влекло за пределы двора — его тюрьмы.

Студент, ничем не отличающийся от своих собратьев и уж никак не похожий на члена императорской семьи, выходил то днем, то ночью, а чаще всего вечером, когда венцы отправлялись на Пратер, бульвар, столь же знаменитый, как и парижский Булонский лес.

Поначалу губернатор отправлял своих агентов следить за ним. Доклады этих шпионов не содержали ничего, вызывающего беспокойство, а потому наблюдение ослабили, молодой человек мог выходить без сопровождения. В силе оставалось только указание Меттерниха о возобновлении наблюдения и даже прекращении выходов, если будет замечено, что юный эрцгерцог посещает тайные сборища студентов или участвует в политических мероприятиях. Ну а если речь идет всего лишь о любовных похождениях, пусть себе развлекается. Полиции приказано было закрыть на все глаза и открывать их только в том случае, когда эрцгерцогу будет грозить реальная опасность для жизни либо он сам скомпрометирует себя как члена императорской семьи.