— Нет, дорогой кузен, мой принц, не надо охраны! То, что я хочу вам сказать, требует строжайшей секретности…

Я прибыла из Венеции, чтобы напомнить вам не только о нашем родстве, но и о вашем знаменитом происхождении…

— Я не нуждаюсь, мадам, в том, чтобы мне напоминали, чей я сын. Перейдем к делу. С нетерпением жду ваших объяснений!

— Хорошо, принц. Это переодевание задумано было лишь для того, чтобы поразить вас, напомнить, кто умер там, на острове Святой Елены, чтобы спросить у вас, не задумывались ли вы о мести, не готовы ли к великой роли, которую вам суждено сыграть как сыну и наследнику Наполеона?

— Возможно, мадам, у меня есть такие мысли, — сухо сказал герцог, — но нет ни малейшего желания быть с вами откровенным. Вы моя кузина, как утверждаете, я и вправду слышал ваше имя. Но вам не следовало так наряжаться, чтобы напомнить мне отца, память о котором, уж поверьте, я храню в своем сердце!

— Ваш отец, дорогой кузен, — сказала графиня с силой, — если бы он сам явился сюда вместо меня, если бы мог говорить с вами, то сказал бы, что вам не должно оставаться в этом дворце, вас ждут во Франции, друзья уже готовы отвезти вас туда, что весь народ будет радоваться вам, что вы ради себя самого, ради памяти о своем отце должны пойти по его славным стопам, показать себя достойным наследником Наполеона. Вам, дорогой кузен, предстоит исполнить великий долг перед французским народом. Вы его император, так идите править!

Герцог слегка пожал плечами:

— Предполагаю, мадам, — сказал он, — что вы действуете под влиянием временного безумия, что я вполне могу простить, однако не желаю вас больше слушать, уходите!

— Так вы считаете меня сумасшедшей?! — яростно выпалила графиня. — Потому что я заставила вас устыдиться вашего безразличия к наследованию империи, которая вам принадлежит? Сумасшедшей, потому что я заявляю, будто французы всеми мыслями стремятся в Вену, чтобы напомнить вам о чаяниях этой страны, которой столько лет управлял ваш отец?!

Нет, кузен, я не сумасшедшая! Я верю в династию Наполеона. Но раз вы стали австрийцем, раз ничто не отзывается у вас в сердце при имени вашего отца, при воспоминании о Франции, вы правы, я не должна более носить этот костюм, в таком случае годящийся лишь для маскарада! Ничего больше не осталось от того, что было Наполеоном, я вижу, к несчастью, что великий человек умер, не оставив потомков!..

Прощайте, кузен! Для меня вы мертвы и больше меня никогда не увидите. Разве что в день, когда жизнь начнет покидать вас, вы, может быть, произнесете слова раскаяния и захотите завещать кому-то, носящему ваше имя, корону, которую вы не пожелали принять, империю, которую вы покинули… Прощайте.

И прежде чем герцог пришел в себя от удивления, графиня Камерата ринулась к лестнице. Укрывшись накидкой, она без помех добралась до дверцы в парк, оставленной открытой, промчалась по тропинке, ведущей к трактиру «Роза», той самой, по которой герцог столько раз ходил на свидания с Лизбет.

Она влетела в трактир, как фурия, отчаявшаяся, злая. Сорвав с себя одежду Наполеона, графиня облачилась в пеньюар. Вдруг в дверь громко постучали. Она открыла. На пороге стояли пять или шесть человек, и один из них, с бумагой в руке, спросил:

— Графиня Наполеон Камерата?

— Да. Что вам от меня нужно?

— Я старший инспектор имперской полиции, у меня приказ на ваш арест. Прошу следовать за мной!..

Войска отдавали последние почести генералу кавалерии Зигенталю. Было холодно. Церемонию прервало неожиданное происшествие.

Герцог Рейхштадтский находился во главе своего полка. Когда он начал отдавать приказание, голос вдруг отказал ему, лицо побледнело. Один из офицеров заметил, что герцог едва держится в седле и свалился бы на землю, если бы его вовремя не поддержали.

Его Высочество привезли во дворец с уже начавшимся жаром. Личный врач, доктор Мальфатти, распорядился уложить герцога в постель и определил состояние больного в целом очень плохим, поскольку жар вызван упадком сил и угасанием, причину которых он понять не может. Врачи собрались на консилиум и сделали вывод, что здоровье герцога сильно подорвано, его органы расстроены, главным образом грудь и внутренности, и нужно опасаться дальнейшего ухудшения и осложнений.

Изучили образ жизни герцога и признали, что охота, длительные прогулки, военные экзерсисы, которым он предавался с такой страстью, не соответствовали его силам. Резкие движения послужили причиной болезни и ослабления больного.

— Думаю, — говорил доктор Мальфатти своим коллегам, приглашенным для консультации, — что в этом молодом человеке есть некое начало, толкающее его к сумасбродству, так что рассуждения и предосторожности были напрасны против неизбежности, к которой оно его привело.

Несчастный герцог был уже приговорен. Никто не мог догадаться о причине болезни, поразившей его, о яде в крови. Разрушение организма было лишь вопросом времени. Ни один врач не посчитал бы себя вправе отвечать за его жизнь.

Когда прошел первый приступ лихорадки, охватившей его в день похорон, непосредственная опасность миновала, врачи рекомендовали ему быть очень осторожным, не выходить часто и без сопровождения, особенно по вечерам. В результате этих мер, к которым его вынудила болезнь, он оказался под большим наблюдением, чем когда-либо, и несколько недель не виделся с Лизбет.

Ему было трудно связаться с ней, герцог не осмеливался спросить о юной чтице у персонала дворца. Беспокойство за девушку ухудшало его состояние. Он говорил себе:

— Лизбет, наверное, думает, что я забыл ее. Конечно, она уверена в моих чувствах к ней, но когда встретиться мешают обстоятельства, срабатывает воображение, в одиночестве и тоске рождаются химеры, являются страхи, вокруг себя видишь только одни несчастья. Мне обязательно нужно как-то передать Лизбет, что я хочу ее видеть. Я должен объяснить, почему не могу встретиться с ней и она ничего не знает обо мне.

Герцог справедливо опасался, что в Вене понятия не имели о его болезни. Врачам был отдан приказ не разглашать диагноз. Для всех он простудился во время похорон генерала, а затем отправился с инспекцией войск в Тироль. Чистый горный воздух поможет ему восстановить силы. Эти сведения, повторяемые персоналом дворца, опубликованные в газетах, определенно должны были достичь тех, кто его знал. Лизбет, в первую очередь, должно было прийти в голову: почему она не получает от него писем? Может быть, она приходила к Фридриху в трактир «Роза», чтобы узнать о нем?

Герцогу Рейхштадтскому как-то после обеда удалось ускользнуть из дворца в сопровождении лишь одного слуги. Он направился к трактиру, но вместо Фридриха нашел молодого человека, также увлеченного дочерью трактирщика, прекрасной Эльзой. Это был Карл Линдер, один из претендентов на руку девушки и наследство трактирщика Мюллера.

Узнав герцога, Линдер почтительно поклонился и с непринужденностью в обращении, которую венские горожане усвоили со времен прогулок в народ Иосифа II, обратился к нему.

Молодой столяр спросил герцога, как он себя чувствует и полезна ли ему прогулка.

Герцог, поблагодарив, попросил стул и сел перед дверью в трактир, так как почувствовал, что устал. Он заговорил с Карлом Линдером о его работе и положении дел. Молодой человек чистосердечно и наивно отвечал ему, что хотел бы жениться на Эльзе и ждет только одного: места привратника при дворце.

Он умолял Его Высочество соизволить помочь ему. Одним словом тот мог решить его счастье.

Герцог ответил, улыбнувшись:

— Если бы зависело только от меня, то вы бы немедленно были назначены привратником дворца, поскольку я не из тех, кто мешает молодым людям любить, но, мой бедный друг, я уже почти что дал слово.

— Кому же? — спросил Карл, бледнея.

— У вас есть здесь, — продолжал герцог, — парень, которому не дается теология, но он стремится, как и вы, стать мужем Эльзы. Ему тоже нужно место привратника.