Ляйтнер, крупный государственный чиновник, после того как посетители должным образом представились, весь рассыпался в улыбках и снисходительной болтовне и повел их вверх по центральной лестнице в главный зал. Он оказался человеком среднего роста, вырядившимся в этот теплый день в черный двубортный шерстяной костюм и высокий накрахмаленный воротник. Один взгляд на него заставлял обливаться сочувствующим потом Вертена, одетого в зеленый полотняный костюм, сшитый в стиле народной одежды. Хотя дело происходило в начале июня, в городе уже установилась высокая температура.
Однако Ляйтнер не проявлял никаких признаков страданий от жары. Его седеющие волосы были довольно коротко подстрижены и имели такой вид, как будто он этим утром пренебрег их причесыванием. Чиновник носил бороду, и, подобно его волосам, она была коротко подстрижена и тоже тронута сединой, проглядывающей пятнами на щеках и подбородке. У него были карие глаза, которые, как заметил Вертен, едва они вошли в зал, он не сводил с него. Ляйтнер производил общее впечатление человека, привыкшего отдавать приказы.
— Как я уже говорил, инцидент произошел в мгновение ока. Но я уверяю вас, медицинская помощь была призвана немедленно…
Эти слова, расчетливые, почти лебезящие, находились в разительном противоречии с внешностью Ляйтнера. Вертен искоса взглянул на Берту, чтобы удостовериться, заметила ли это она, как и он. Однако ее взгляд пополз вверх, в огромное пространство. Взгляд Вертена последовал туда же. Ему раньше никогда не доводилось бывать в Придворной опере в дневное время, хотя уличный свет и не проникал в этот огромный позолоченный зал. Однако, освещаемый в последнее десятилетие электричеством, театр ожил под сверканием сотен огоньков в центральной люстре, висящей высоко над головой. Слабое освещение, едва видимое при верхней иллюминации, все еще горело в середине сцены, дабы отогнать злых духов.
Пространство действительно было огромным: почти три тысячи мест. Центральная оркестровая яма была подковой окружена ложами и балконами. Самый верхний, четвертый ярус, где располагались самые дешевые места и куда были изгнаны страждущие музыки, но обнищавшие страстные ее поклонники, был так удален от сцены, что без помощи театрального бинокля певцы казались карликами. Императорская ложа занимала два яруса прямо напротив сцены, и венценосная особа в лучшем случае лишь изредка появлялась в ней. Особенно с тех пор, как скончалась императрица.
Везде сияли позолоченные украшения, делая общий вид еще более ослепительным. Вертен, который предпочитал более умеренное оформление, все-таки был глубоко поражен.
— Да, — подтвердил Ляйтнер, — замечательное зрелище.
Этот комментарий остался без ответа, однако послужил мостиком, который перекрыл пропасть отсутствия общения между ними.
— Великолепно, — пробормотал адвокат.
Ляйтнер кивнул, затем потер руки.
— Прошу сюда. — И повел их к яме и сцене, вниз по проходу между рядами пустующих сидений оркестрантов.
— Господин Малер уделил особое внимание размещению своего дирижерского помоста. Мы несколько раз поднимали и опускали всю оркестровую яму, чтобы достичь нужного уровня высоты.
Вертен и Берта заглянули в оркестровую яму, но не увидели никакого дирижерского подиума, ни поднятого, ни опущенного.
— Господин Малер является великим новатором, — продолжал Ляйтнер. — До него дирижер стоял прямо у огней рампы. Ян, — чиновник имел в виду непосредственного предшественника Малера, — удовлетворялся тем, что дирижировал с плетеного кресла, поставленного в середине оркестра. Но для господина Малера потребность в точности превыше всего.
Для слуха Вертена это прозвучало скорее жалобой, нежели похвалой.
— Наконец он сделал выбор в пользу того, чтобы помост слегка подняли и разместили рядом со струнными инструментами. Господин Малер настаивал, что он должен дирижировать и оркестром, и певцами на сцене.
— А что же все-таки случилось? — поинтересовался Вертен, утомившись от отступлений Ляйтнера.
— Вчера состоялась послеобеденная репетиция. Все протекало вполне гладко. Я наблюдал из второй ложи второго яруса, директорской ложи, — Малер даже приказал установить там телефон для сообщения со сценой и оркестровой ямой…
— Вот как, — не отставал Вертен.
— Ну, тогда он и произошел. — Ляйтнер развел руками перед собой. — Совершенно неожиданно.
— Он? — спросила Берта, улыбнувшись Вертену, который собирался прокомментировать слова чиновника таким же образом.
— Да. Несчастный случай то есть.
— Вы были его свидетелем? — этот вопрос задал Вертен.
— Боюсь, что нет. В тот момент мое внимание было сосредоточено на новой певице, которую мы наняли после ужасной смерти фройляйн Каспар. Я услышал глухой звук, а затем захлебывающееся дыхание и крики из оркестровой ямы. Естественно, я бросился вниз быстро, как мог. Когда я добрался туда, господин Малер все еще лежал на спине.
— Помост просто провалился? — предположил Вертен.
— По всей видимости. По крайней мере такое объяснение дал господин Блауэр.
— И кто он такой, этот господин Блауэр?
— Зигфрид Блауэр, наш мастер сцены. Он несет ответственность за все, что происходит по ту сторону занавеса.
Вертен опять уставился в оркестровую яму, видя только пустое место рядом с группой струнных инструментов, там, где полагалось быть помосту.
— Его ремонтируют?
Вопрос явно озадачил Ляйтнера.
— Я имею в виду помост, — пояснил Вертен.
Ляйтнер понимающе кивнул.
— Нет, нет. Во всяком случае, пока нет. Вам надо будет спросить у Блауэра. Пока господин Малер недомогает, дирижерские обязанности взял на себя господин Рихтер. Он предпочитает кресло посредине оркестра. К тому же сезон завтра кончается…
— Да, но где находится помост сейчас?
Ляйтнер вновь развел руками. Вертен наконец пришел к выводу, что внешность обманчива. Ляйтнер представлял собой бюрократа, искушенного во всех видах чиновничьих ухищрений, таких как перекладывание ответственности на других.
— Опять-таки обо всем в курсе господин Блауэр? — поинтересовалась Берта с ноткой сарказма в голосе.
— Совершенно верно, — ответил Ляйтнер с широкой улыбкой, которую он изобразил исключительно растягиванием губ. — Пространство за сценой и все, что относится к нему.
Чиновник, используя окольные пути, чтобы попасть за сцену, сделал им небольшой экскурс по зданию. Они вышли из главного здания через боковую дверь и поднялись по ступенькам на второй ярус, где их гид показал им директорскую ложу, в которой он, Ляйтнер, сидел, когда произошел несчастный случай.
На минуту он замялся и негромко произнес:
— Я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы в разговоре не упоминали Малеру, что я сидел здесь.
Вертен счел эту просьбу странной, но собирался ответить утвердительно, когда Ляйтнер выпалил:
— Господин Малер весьма щепетилен в отношении ее использования. Мы можем называть ее директорской ложей, но он считает ее своей вотчиной. Если Малер не пользуется ею, то ложа должна пустовать. — Он поджал губы и даже не потрудился скрыть неприязненный взгляд. — Надеюсь, вы проявите понимание.
Затем он повел их обратно в коридор, где они свернули налево в направлении того, что казалось тупиком, упирающимся в стену.
— Небольшой секрет, — признался чиновник, пытаясь изобразить торжествующую улыбку. — Не раскроете его посторонним?
— Безусловно, — уверил его Вертен.
В стену была встроена хорошо замаскированная дверная ручка; Ляйтнер вытянул ее и рывком открыл небольшую дверь, иначе она осталась бы незамеченной. Дверь открывала проход прямо за кулисы, на металлическую платформу, возвышающуюся примерно футов на двадцать над уровнем сцены.
— Она обеспечивает быстрый доступ на сцену и также служит балконом, чтобы давать всем слышные указания, — пояснил Ляйтнер. Металлические ступеньки зигзагом вели вниз, на сцену.
Спустившись по ним, Вертен и Берта опять оказались лицом к лицу с огромным пространством, фактически еще большим, нежели зал по другую сторону занавеса. Закулисье составляло несколько этажей в высоту и простиралось настолько далеко, что они едва смогли увидеть его конец. Повсюду кипела работа: несколько мужчин поднимали большие декорации на пеньковых канатах; другие ползли высоко наверху среди технической оснастки, следя за канатами; третьи криками вопрошали, где установить двух- и трехразмерную сценическую бутафорию.
