— Я хочу сказать, мои дорогие друзья, сколько бы ни жил венец, он никогда не забудет тебя, дорогой маэстро. Мы выбрали место твоего последнего упокоения здесь, среди величайших композиторов, которых когда-либо знал мир. Этим мы подтверждаем то, что, когда ни зайдет речь о Вене, тотчас же будет упомянуто имя Иоганна Штрауса. Мы прощаемся с тобой, дорогой Король вальсов, оставляем тебя совершить путь в последнее странствие, обещая вечно поддерживать огонь твоего победного духа пылающим в наших сердцах и душах.
Несмотря на прискорбность события, раздались всеобщие аплодисменты, и именно тогда тощий субъект пошел в атаку.
Вертену была знакома эта техника еще с первых процессов по защите таких негодяев. Гибкие пальцы пришельца ловко скользнули в карман стариковского пиджака, проворно извлекая увесистый кошелек. Присутствующие продолжали рукоплескать речи бургомистра Люгера, затем его сменил на трибуне глава «Венского общества друзей музыки», и в этот момент худощавое создание впереди Вертена сделало попытку ускользнуть.
— Не так быстро, — проговорил Вертен, крепко, будто тисками, обхватив шею человека. Голова карманника повернулась к нему, глаза горели испуганным блеском.
— Что вы хотите? — еле слышно прошипел он.
— Верни деньги или угодишь в Лизель.
Прозвище главной городской тюрьмы произвело должное впечатление: мужчина уронил набитый монетами кошелек, а Вертен отпустил свою хватку. Хлипкий типчик растворился в толпе. Все это произошло так быстро, что окружающие и не заметили этого краткого эпизода.
Вертен наклонился, чтобы подобрать кошелек соседа. Когда он распрямился, старик обернулся и, увидев свое достояние у него в руке, поднял крик:
— Вор! Вор! Этот мошенник украл мой кошелек.
Прежде чем Вертен попытался дать объяснение, окружающие крепко схватили его за руки и вытолкнули из толпы. За пределами сборища полицейский в синей тужурке и красных штанах зажал его плечо тяжелой рукой.
— Ну-ка, — рявкнул страж порядка, — в чем дело?
Последующие пятнадцать минут Вертен пытался объяснить, что же произошло на самом деле, причем сварливый старикашка постоянно прерывал его.
— А где же карманник сейчас? — допытывался представитель закона.
Но Вертен не мог указать этого человека в толпе скорбящих. Тот наверняка дал деру, когда услышал шум заварушки.
— Уверяю вас, офицер, я не пришел на похороны в надежде, что представится случай очистить чей-то карман. Я — адвокат, служащий суда.
Толпа начала покидать место похорон. Рабочие занялись разгрузкой повозок с цветами, складывая источающие тяжелое благоухание букеты в кучки. Другие рабочие скидывали лопатами землю на гроб; официальный памятник будет воздвигнут много позже.
— Не имеет значения, являетесь ли вы служащим суда или нет, — заявил блюститель порядка, — на вас имеется жалоба…
— Могу ли я быть полезен?
Вертен не заметил, как подошел Климт. Обычно грубоватый, художник был сама любезность, когда, сняв шляпу, приветствовал сначала полицейского, а затем старика. Те, кто оказал помощь во взятии Вертена под стражу, уже давно покинули кладбище, предварительно засвидетельствовав всего-навсего, что они видели адвоката с кошельком в руке.
— Это зависит от того, какую пользу вы можете принести, — отрубил полицейский. Климт и глазом не моргнул на эту отповедь, оставаясь по-прежнему любезным и обходительным. Вертен собирался поприветствовать своего старого друга, однако же тот исподтишка быстро отрицательно качнул головой.
Художник вынул из кармана жилета визитную карточку и передал ее полицейскому:
— Господин Густав Климт, к вашим услугам. — Он опять приподнял шляпу с елейной улыбкой. — Художник при дворе его императорского величества.
«Малость переборщил», — подумал Вертен. Иногда художнику доводилось расписывать потолки различных общественных зданий, вот это было больше похоже на правду. Все остальное его время было полностью посвящено подрыву общественного чувства приличия и морали посредством изображений обнаженной натуры.
— Я стоял напротив этих господ и видел все, что произошло. Вот этот господин, — он указал на Вертена, — просто совершил поступок доброго самаритянина, остановив совершавшееся воровство. Он попытался вернуть кошелек этому достойному господину, — кивок в сторону старикашки, — и вот здесь-то и произошло последующее недопонимание.
— Этот человек — мошенник! — чуть не во весь голос заорал старикашка. Было неясно, кого он имел в виду, Вертена или Климта.
— Я готов поклясться, — напирал Климт. — Вы можете записать мое свидетельство прямо здесь, на месте, если хотите.
— Хорошо, — согласился жандарм.
— Вы не должны верить его словам. Они явно в сговоре.
Услышав это от старикашки, полицейский закатил глаза; хороший признак, подумал Вертен, который понял, что дальнейшие протесты с его стороны только пойдут ему же во вред. Вытисненная на визитной карточке Климта надпись: «ХУДОЖНИК ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА ГУСТАВ КЛИМТ» — сделала свое дело.
Полицейский опустил кошелек в руки престарелого господина.
— Думаю, можно сказать, что справедливость восторжествовала. Похоже на то, что имело место простое недоразумение.
— Ну, ты законченный идиот! — взбеленился старик.
Вертен оставил пострадавшего выяснять отношения.
Но офицер, похоже, не был настроен на длительное обсуждение.
Прямо через улицу, в «Кафе Фельдмана», они нашли столик в углу. Заведение, занимавшееся в основном обслуживанием поминок, сильно смахивало на пещеру. В нем не было ничего уютного или приятного.
— Премного благодарен, — заявил Вертен, когда они уселись.
— Ничего больше или меньше того, что вы сделали бы для меня. Рад оказать услугу. Меня особенно радует, что наконец-то кстати пришлись визитные карточки, которые я заказал.
— Мне повезло, что вы увидели происходившее, — проговорил Вертен, бегло просматривая меню на столе.
— Ничего я не видел, — заявил Климт, не снисходя до изучения своего меню. — Цилиндр этого глупца заслонял все. Но я слышал, как разорялся этот старый дурень, и примерно прикинул, что же произошло. Поделом ему за его дремучесть.
— Вы знакомы с ним? — удивился Вертен.
— Знаю о нем. Я сразу его заметил. Удивляюсь, что вы не узнали его. Это же был Эдуард Ханслик, самопровозглашенный музыкальный диктатор Вены.
«Значит, это был сам Ханслик», — подумал Вертен. Этот человек уже целое поколение царствовал на музыкальной сцене; его критическое мнение до сих пор могло подтолкнуть или разрушить карьеру любого композитора или исполнителя. Ярый противник романтической музыки Вагнера и Брукнера, Ханслик поддерживал формалистическую музыку классицизма, представленную Брамсом. Какую позицию он занимал по отношению к Иоганну Штраусу? Что-то вроде того, что мелодии Штрауса делают слушателя невосприимчивым к серьезной музыке.
Подошла официантка, и Климт заказал кофе со взбитыми сливками.
— Да побольше взбитых сливок, — сказал он молоденькой женщине. — Похороны разжигают аппетит. — Кофе должен был сопровождаться линцским[12] тортом.
Вертен заказал свою обычную небольшую чашку кофе, слегка сдобренного молоком; он надеялся успеть домой к обеду. Фрау Блачки обещала приготовить жаркое с луком. От одной мысли о сочных кусочках говядины и жареном луке у него потекли слюнки.
— Счастливая случайность, что я вот так натолкнулся на вас, — заявил Климт. — Я собирался навестить вас.
— Надеюсь, это не связано с пропавшей натурщицей, — заметил Вертен, ибо его первым делом было расследование смерти одной из натурщиц Климта. Он начал думать о своей деятельности, выходящей за пределы адвокатской, как это случилось сейчас: о расследованиях.
Только вчера он приказал изменить свою бронзовую дощечку на входе в контору в Габсбургергассе. Она уже больше не гласила: «Адвокат Карл Вертен, завещания и доверительная собственность». Теперь надпись выглядела так: «Адвокат Карл Вертен, завещания и доверительная собственность, уголовное право, частные расследования».
