Вертен вернулся в Вену ранним утренним поездом, как только стало известно, что на вилле Керри будет дежурить жандармский агент. Малер, конечно, и слышать не желал о возвращении в Вену. Летние недели для сочинения музыки оставались для него священными, даже если они таили в себе угрозу для его жизни.
Вертен, Берта и Гросс сидели вокруг обеденного стола, наслаждаясь совместной трапезой. Вертен не сводил глаз со своей жены, надевшей платье бледно-голубого оттенка, который так контрастировал с цветом ее глаз. У нее было удлиненное лицо, но не слишком, сильный подбородок, кончик носа слегка вздернут. Летом у молодой женщины на коже высыпали веснушки, и она маскировала их пудрой для лица — ее единственная дань тщеславию. Берта излучала спокойную, домашнюю красоту, теплую совокупность даров женственности, и это не подлежало выставлению напоказ всему миру.
Вертену никак не хотелось обсуждать что-то с Гроссом именно сейчас; он предпочел бы укрыться с Бертой в уединении их спальни, рассказывая, как он скучал по ней.
Он знал, что примерным мужьям не подобает совершать подобные действия в середине дня. Однако в данный момент Вертен не чувствовал себя примерным мужем.
Госпожа Блачки ниспослала благодать на их стол в виде фаршированных зеленых перцев и вареного картофеля. Начинка из прокрученного мяса была щедро сдобрена венгерской паприкой и каперсами, свято хранимыми в глубокой тайне приправами поварихи. У Берты, кажется, сегодня не было аппетита, заметил Вертен, вполуха слушая объяснения Гросса по поводу того, что он делал в его отсутствие.
— Наш господин Шрайер, глава клаки, как и ожидалось, оказался несдержанным субъектом. Я встретился с ним в невообразимо обветшавшем кафе в забытом Богом округе на окраине.
В голосе Гросса звучало нескрываемое отвращение, заставившее Вертена и Берту обменяться улыбкой.
— Да, совершенно верно, — продолжал он, привыкший к тому, что его высказывания развлекают их. — Забытый Богом — единственное выражение, которое может быть использовано для описания подобных мест. Повсюду, куда ни кинь взгляд, гнетущие ряды затрапезных обиталищ рабочих. Местами остатки прежней деревенской жизни, очаровательные здания в стиле барокко, низведенные до полного упадка низкопробными жильцами. И это называется прогрессом! Впечатление такое, что воздух в этих местах можно жевать.
— А каков же господин Шрайер? — задал наводящий вопрос Вертен.
— Ах да. Как нельзя более подходящая фамилия, Шрайер.[61] Даже при разговоре у него повышенный и режущий слух голос. Из ушей растут волосы, ужас. Просто удивительно, как его допускают в Придворную оперу. Он практически признался в том, что желал бы видеть Малера трупом. Не важно, каким образом, лишь бы избавиться от его директорства в Придворной опере. Но, — и здесь Гросс сделал паузу для большего эффекта, — Шрайер не присутствовал на репетиции в день гибели фройляйн Каспар. Три постоянных посетителя кафе засвидетельствовали это вместе с самим хозяином. Я поговорил с этим человеком, господином Радецким, в частном порядке после моей беседы со Шрайером. Никаких сомнений. Он сказал, что Шрайер сидел за своим обычным столом, заказывая «дождик» за «дождиком» после того, как выпил единственную чашку кофе.
На Вертена произвело глубокое впечатление то, как быстро Гросс набрался венского жаргона, но потом он вспомнил, что в своей основополагающей книге «Уголовное расследование» доктор посвятил целый раздел воровскому арго.[62] «Дождик» на жаргоне означал бесплатный стакан воды, который кельнер[63] подавал посетителям кафе, позволяя им засиживаться за столом без дополнительных расходов.
— И как же господин Радецкий мог быть уверен в том, что он не спутал день? — резонно поинтересовалась Берта.
Гросс кивнул как бы в подтверждение того, что он уже подумал об этом.
— Это был день рождения его двенадцатилетней дочери, и он рассчитывал закрыть кафе в середине дня, чтобы купить ей подарок. Но Шрайер не тронулся со своего места, так что подарок так и не был куплен.
— Весьма любезно со стороны господина Радецкого, — заметил Вертен не без изрядной доли удивления, ибо он, как и все венцы, нередко сталкивался с неучтивыми кельнерами. Подобные личности воплощали собой законы, являя своей особой императоров в лилипутской империи кофейных заведений. Если вы принадлежали к числу любимых клиентов, то трудно было найти лучшего союзника, но если по какой-нибудь неведомой причине господин обер невзлюбит вас, то лучше всего было поискать новое кафе, ибо вы всегда будете обслужены в последнюю очередь и из рук вон плохо. Господин Радецкий, казалось, являлся исключением из этого правила начальственных официантов.
Гросс быстро просветил их по его дальнейшему расследованию, включая аудиенцию у Монтенуово и визиты как к антесемиту-журналисту Хасслеру, так и к поклоннику Альмы, фон Траттену. Последний выразил такую же неприязнь к Малеру, но у него было безупречное алиби на время обоих несчастных случаев.
— Конечно, — рассудил Вертен, — такие алиби ничего не доказывают. Особенно в том случае, если есть сообщник.
Гросс понимающе кивнул:
— Безусловно. Это просто средство для сужения первоначального поля поисков. Это никоим образом не снимает подозрения. Жаль, что вы не смогли подольше побеседовать с дирижером Рихтером, — добавил криминалист.
— Однако то, что я услышал, убедило меня в его невиновности, — ответил Вертен. — Верно и то, что Рихтер из всех подозреваемых имеет наиболее сильный мотив. В конце концов, он был явным кандидатом на должность директора. Затем Малер узурпировал его место, к тому же еще и захватив дирижирование операми Вагнера, лакомый кусок для Рихтера. Но там, в Альтаусзее, он искренне радовался этому. Его чувство не выглядело притворным. Рихтер был счастлив уехать в Лондон. Вот насчет тенора Франачека я питаю некоторое сомнение.
Дальнейшая информация Вертена о том, что Альма Шиндлер тоже посетила окрестности Альтаусзее в день едва не произошедшей трагедии, заставила Гросса испустить тяжелый вздох.
— Я-то надеялся, что наш список подозреваемых сокращается, а не удлиняется.
— Некоторым образом он сужается, — ответил Вертен. — Если исключить использование соучастника, то последнее покушение ограничивает перечень только теми, кто находился в это время в Альтаусзее.
— Если исключить соучастников, — эхом отозвалась Берта.
— И исключить повреждение тормоза на велосипедной фабрике или в магазине, — добавил Гросс.
Вертен вздохнул. Похоже, уменьшения числа подозреваемых по этому делу ожидать не приходилось; их становилось целое море.
Они закончили обед, и госпожа Блачки подала долгожданный кофейник с ароматным крепким кофе.
— Я сожалею, что являюсь вестником плохих новостей, — внезапно вмешалась Берта, — но список может оказаться даже еще длиннее, чем мы думали первоначально. — Она описала свой разговор за ужином с Розой Майредер и вероятность того, что врагом Малера может быть кто-то из его прошлого, как это видно на примере с Гуго Вольфом. Берта придержала это сообщение до тех пор, пока не смогла поделиться им в присутствии своего мужа.
— Отлично. — Гросс ответил ей сияющей улыбкой. — Это то, что мы совершенно упустили, а именно прежние годы Малера в Вене. Мои комплименты вам, госпожа… Майснер.
Теперь настала ее очередь заалеть как маков цвет: Гросс даже правильно произнес ее фамилию.
— Но это вовсе не дурные новости, — продолжил Гросс. — Вовсе нет. После этой последней попытки покушения на жизнь Малера мы дополняем психологический портрет преступника. Я предполагаю, что по натуре он романтик. Субъект из числа сверхуязвимых людей и с острым чувством преследования. Довольно молодой человек действия — вспомните жестокое убийство господина Гюнтера, — однако же личность, которая замышляет изощренные и довольно абсурдные планы расправиться с Малером. Он не выбирает прямой путь. Как просто было бы употребить пистолет, намного эффективнее. Застрелить Малера — и делу конец. Но нет, наш человек планирует символические покушения: падает противопожарный занавес, помост проваливается под ногами, подрезан тросик велосипедного тормоза. Такова замысловатая стратегия нашего преступника. Очевидно, что этот человек питает особое отвращение к Малеру, имеет на него особый зуб. Он не просто пытается убить человека, он осуществляет месть. Мы подбираемся к нему. Да-да, все ближе и ближе.
