После этих слов Диопита, его собеседник, который по наружности казался чужестранцем, начал расспрашивать о величине государственной афинской казны, помещенной в этом казнохранилище под покровительство богини, и Диопит рассказал ему все, что знал.
– Да это недурно, – заметил чужестранец. – Вы, афиняне, собрали порядочные суммы, но, мне кажется, что вы скоро истощите этот запас, даже в мирное время.
– Ну, не еще, – возразил Диопит.
– А я предвижу, – снова сказал чужестранец, – что после окончания этого дорогого храма, начнутся новые постройки с такой же поспешностью и с таким же усердием, так как предполагается уже постройка роскошного портика, не менее величественного, чем сам Парфенон.
– И не менее безумного, и не менее излишнего, как и он, – перебил Диопит. – И все это дело недостойных людей, которые в настоящее время, управляют судьбой афинян; они оставляют в пренебрежении святилище Эрехтея, которое сами персы могли разрушить только наполовину и воздвигают роскошные залы с помощью тщеславных помощников Фидия, собравшихся к нему со всей Эллады.
– Разве Перикл так могуществен? – вскричал чужестранец. – Отчего из всех знаменитых и государственных людей Афин ни один, сколько я знаю, не избег изгнания, один только Перикл пользуется властью так много лет?
– Он единственный государственный человек, – сказал Диопит, которому афиняне дают время направить их к погибели.
– Спаси от этого бог! – возразил чужестранец. – Я родом из Эвбеи и желаю афинянам всего лучшего.
– К чему ты притворяешься, – сказал Диопит, спокойно глядя чужестранцу в глаза, – ты спартанец, тебя, во время празднества Панафиней, оттолкнули с порога Парфенона. Я сам видел это и сейчас же узнал тебя, когда ты, теперь, бродя по Акрополю, обратился ко мне с несколькими вопросами. Да, ты лакедемонянин и, если желаешь афинянам всего лучшего, то говоришь неправду. Не бойся меня – есть много афинян, которые для меня ненавистнее всех спартанцев взятых вместе, и тебе, без сомнения, хорошо известно, что здесь в Афинах противников всех нововведений, людей, держащихся за древние обычаи, зовут друзьями спартанцев – и это не совсем несправедливо.
Почти невольно спартанец протянул руку жрецу Эрехтея.
– Не думай, – продолжал последний, – чтобы число людей, ненавидящих Перикла в его новых Афинах, хотя может быть и тайно, было невелико. Идем, я укажу тебе место, где, не меньше, чем в храме Эрехтея, лелеют непримиримую богиню мщения.
Тогда Диопит повел спартанца к восточному склону Акрополя и указал ему рукой на глубокий овраг.
– Видишь этот обрывистый холм, скалы которого как будто набросаны руками титанов? – спросил Диопит. – Видишь ли ты ступени, вырубленные в скале, ведущие к четырехугольной площадке? Видишь ли ряд скамеек, вырубленных в скале, так же, как и ступени? От этой площадки ведет другая лестница – также высеченная в скале – вниз, в глубокий овраг. В этом овраге стоит храм мрачной богини мщения, Эринии, с волосами из змей.
И на этом четырехугольном пространстве, на вершине горы, собирается старинный, самими богами установленный суд, который мы называем Ареопагом. Мудрые, седые члены этого суда поручены покровительству Эринии; в из руках древние законы, которые покрыты таинственным мраком и им поручено святилище, от которого зависит благоденствие страны. Они одни знают, что сказал умирающий Эдип на ухо Тезею, когда на Колонском холме в долине Эвменид нашел себе успокоение после долгих странствий.
Спорящие, дела которых решает этот суд становятся между кровавыми жертвами и судьи дают страшную клятву, которой призывают всякие несчастья на своих близких, если решат дело не по справедливости. По выслушивании дела, они молча кладут свое решение в одну из урн: в урну пощады или в урну смерти. Первая их обязанность – судить заранее предумышленные убийства, но в позднейшие времена они стали судить и гражданские проступки. Им дозволено проникать в глубину семейств и выводить на свет скрытую вину. Они наказывают отцеубийц, поджигателей, людей убивающих без нужды безвредное животное, мальчиков, которые безжалостно ослепляют молоденьких птенцов. Им была дана власть даже поступать против решения всего народа; нет ничего удивительного, если это учреждение уже давно сделалось спицей в глазу нынешнего правителя Афин.
Перикл первый осмелился выступить против этой священной власти, ограничить ее права, уменьшить окружавшее ее уважение, изменить влияние ее на государственные дела. Глупец! Негодующие взгляды ареопагитов, полные угроз, устремляются на новый храм Перикла.
– Но большинство афинян любят Перикла, – возразил спартанец и считают его истинным сторонником народного правления.
– Я не считаю Перикла настолько глупым, – отвечал Диопит, – чтобы он был действительно сторонником народного правления – человек с выдающимся умом редко бывает чистосердечным сторонником народного самоуправления, так как было бы странно, если бы человек желал, данную ему толпой власть, добровольно снова делить с ней и дозволить расстраивать свои лучшие планы, ограничивать свои прекраснейшие предприятия. Перикл льстит массе, как все эти сторонники народа, чтобы добиться исполнения своих честолюбивых планов. Очень может быть, что от сокровищ, скрывающихся в глубине Парфенона, для него останется достаточно, чтобы выковать себе золотую корону, которую он на одном из празднеств Панафиней наденет себе на голову перед глазами всего собравшегося народа, у ног богини Фидия. Приготовьтесь, лакедемоняне, приветствовать царя эллинов и его царицу Аспазию!
При последних словах жрец огляделся вокруг.
– Идем отсюда, – сказал он спартанцу, – я вижу приближаются люди, отмеривающие место для нового портика. Если нас увидят разговаривающими вместе, то меня обвинят в заговоре с лакедемонянами.
И жрец Эрехтея мгновенно исчез со спартанцем за колоннами храма, где они еще некоторое время продолжали разговор.
Немного дней спустя после празднества Панафиней, Телезиппа, мирно разведенная с Периклом, оставила дом своего бывшего супруга и Аспазия была введена на ее место как законная супруга.
Не униженной, но высоко подняв голову, оставила Телезиппа дом своего супруга, так как ее ожидала судьба, для которой она считала себя рожденной, но никогда не надеялась на осуществление своих надежд. Она постоянно жаловалась всем, что «могла бы быть супругой архонта Базилия» и когда в Перикле созрело желание развестись с ней, он стал придумывать каким бы образом смягчить горечь своего решения и вспомнил, как часто говорила она об архонте Базилии. Этот архонт был сторонником Перикла, человеком уже пожилым, но неженатым. Перикл отправился к нему и спросил его не желает ли он жениться.
Архонт был тихий, скромный человек и был не прочь жениться, если найдется для него подходящая невеста.
– Я знаю одну женщину, – сказал Перикл, – которая как будто создана для такого человека, как ты – это моя собственная супруга. Для меня в ней недостает веселости, которая могла бы быть отдыхом для озабоченного государственного человека в его свободные дни, в ней слишком много суровости и достоинства, которые для серьезного человека, как ты, были бы вполне подходящими. Я собираюсь развестись с Телезиппой, но считал бы себя очень счастливым, если бы знал, что из моего дома она перейдет в дом еще лучшего человека и найдет в нем то, что ей недоставало у меня.
Архонт Базилий выслушал эти слова также серьезно, как они были сказаны.
Относительно того обстоятельства, что архонт должен был по старым правилам жениться только на девушке, Перикл обещал употребить все свое влияние на афинян, чтобы обойти этот обычай. Тогда архонт объявил, что готов ввести Телезиппу в свой дом прямо из дома ее бывшего супруга.
Перикл сообщил своей супруге в одно и тоже время о своем решении развестись с ней и о желании архонта жениться на ней.
Телезиппа выслушала это решение холодно и молча удалилась в свои женские покои; но когда она увидела там своих двух мальчиков, которых теперь должна была оставить, она привлекла их к себе и горячие слезы полились на их головы. Она думала в эту минуту о том, что родила детей Гиппоникосу, который развелся с ней и она должна была навсегда расстаться с детьми, затем родила детей Периклу и теперь ей приходилось оставить и этих, и идти в дом нового супруга. Она казалась себе несчастной, беспомощной, гонимой из дома в дом… Быть супругой архонта, это было целью ее жизни и наконец она достигла ее, но в этом было утешение только для отталкиваемой супруги, но не для матери: глупое женское тщеславие не спасло ее вполне от горечи оскорбленного материнского сердца.
