Спутник торговца лент не мог сопровождать его за ограду, так как не был афинским гражданином, но продавец еще на некоторое время остановился, чтобы поговорить с ним.

Сикиониец любопытным взглядом всматривался на площадь за оградой, быстро наполнявшуюся густой массой афинян. На заднем плане он увидал возвышение, на котором помещался большой камень. Этот четырехугольный камень служил подмостками, с которых ораторы говорили с народом; к нему вели с двух сторон узкие лестницы. В древние времена это место было святилищем, а этот камень – жертвенником Зевсу. Напротив ораторских подмостков помещалось несколько рядов каменных скамеек, на которых могла расположиться часть собрания.

Осмотрев все это, приезжий повернулся, и взгляд его перешел с холма на расстилавшийся у его подножия город. Он увидал перед собой Афины, расположившиеся вокруг Акрополя, который возвышался недалеко от Пникса.

Слева от горы Акрополя поднималось другое, более низкое возвышение. Это было священное место собрания Ареопага – святилище Эвменид.

Между тем, толпа у входа за ограду становилась все плотнее, и тут характер афинян выказывался так же резко, как и на Агоре; каждое мгновение раздавались восклицания лексиархов:

– Вперед, Эвбулид! Не болтай так долго у входа!

– Тише, Харонд, не толкайся так сильно в толпе!

– Проходите и пропускайте следующих.

Продавец лент из Галимоса отошел в сторону, чтобы не будучи замеченным строгим лексиархом, еще немного поболтать со своим новым знакомцем, указывая ему на ту или другую личность в толпе.

– Вот, погляди, – говорил он, – на этих двоих, с длинными, косматыми бородами, бледными и мрачными лицами, в коротких плащах и с толстыми палками в руках. Их уши так плотно прилегли к голове, как будто они каждый день привязывают их ремнями, они похожи на атлетов, некогда боровшихся с Олимпийцами. Эти люди, которых мы называем друзьями лаконцев, тяготеют к Спарте, и они желали бы, чтобы у нас было все так же, как там…

Он вдруг сам перебил себя и толкнул своего спутника.

– Смотри, вот это Фидий, скульптор, создавший большую статую Афины для Акрополя, окружающая его толпа – это его ученики и помощники, все сторонники Перикла.

Затем подошли пританы. Продавец лент указал на них спутнику, но почти в ту же минуту еще сильнее толкнул его, говоря:

– Смотрите, это Перикл, знаменитый стратег Перикл.

– А кто эти люди, идущие с таким достоинством? – спросил сикиониец.

– Это девять архонтов, – отвечал торговец лентами.

– Эти люди, кажется, пользуются наибольшими почестями? – спросил сикиониец.

– Почестями? Да, – отвечал продавец лент, – но в сущности мы выше их ставим стратегов.

– Как так?

– Да, потому что в стратеги мы выбираем наши лучшие головы, – с хитрой улыбкой отвечал торговец, – тогда как, выбирая архонтов, мы обращаем внимание лишь на старую безупречную славу. Быть выбранным архонтом, конечно, большая честь – его личность считается почти священной, но горе ему, если по окончании срока его избрания мы им не совсем довольны: мы присуждаем его – угадай к чему? – поставить статую в человеческий рост из чистого золота в Дельфы.

– Статую из чистого золота в человеческий рост! – с удивлением вскричал сикиониец, – но никто не в состоянии заплатить за нечто подобное…

– Вот потому-то мы и приговариваем их к этому, – возразил торговец, государственный должник, не имеющий возможности расплатиться, по нашим законам лишается прав гражданства, поэтому подобный архонт на всю жизнь лишается чести и вполне справедливо: так как прежде он пользовался большой честью, то должен нести и большой позор.

– А кто этот хромой, уродливый, покрытый лохмотьями человек с нищенской сумой на шее, ломающийся у самого входа в народное собрание?

– Ты говоришь про этого урода нищего, – спросил продавец, – этот всем известный нищий был, как раб, пытаем в одном процессе своего господина, и с тех пор остался полусумасшедшим калекой и, сделавшись нищим, появляется повсюду, где только собираются афиняне. Его постоянно прогоняют отсюда лексиархи, а он отвечает им бранью, оскорбляет весь афинский народ и был бы не раз побит камнями, если бы его не защищал молодой ученик Фидия, Сократ, который всегда жалеет безумного Менона, так зовут нищего.

В это время было спущено знамя, дававшее знать афинянам с вершины Пникса о предстоящем народном собрании – это означало, что собрание открыто.

Тогда продавец лент в свою очередь поспешил войти в огороженное место, простившись с сикионийцем со смесью гордости и сострадания, так как последний должен был остаться перед оградой.

В эту минуту раздался призыв герольда к тишине, и шум голосов мгновенно смолк.

Сикиониец остался на том месте, где разговаривал с продавцом лент, и рассматривал, насколько мог на таком расстоянии, густую толпу людей, наполнявших место собрания. Место, где он стоял, было немного возвышенно, так что он мог смотреть через головы толпы. Он видел, как после водворившейся тишины была принесена очистительная жертва богам и как ее кровью было окроплено все место и скамейки. Затем он видел, как был разведен яркий огонь, и принесена новая жертва сожжением. Затем снова раздался голос герольда, торжественно обращавшегося к богам, он видел затем, как из среды пританов поднялся один, как афиняне слушали чтение какой-то бумаги, в которой без сомнения заключались предложения стратега Перикла, так же как и предложения союза, как затем снова поднялся герольд, чтобы спросить, кто желает говорить против заявленных предложений; видел, как вслед за тем поднимались на подмостки ораторы, как они по старому обычаю, надевали себе на голову миртовый венок в то время, как обращались к народу. Он видел, как народ выражал свое согласие или неодобрение: то слушал, не переводя дыхания, то беспокойно волновался, то шевелился, как хлебное поле, колеблемое ветром, то как будто разражался грозой, так что герольд, по знаку первого притана, должен был требовать спокойствия, видел как часто несогласие в мнениях чуть не доводило людей до драки, как там и сям простые граждане грозили кулаком олигархам или друзья лаконцев с громкой бранью поднимали палки против простолюдинов; наконец, видел, как вся масса народа выражала громкое одобрение, тогда как олигархи молчали или ворчали сердито, как потом наоборот на лицах олигархов выражалось удовольствие, тогда как народ громко негодовал.

Таким образом продолжалось несколько часов, наконец, сикиониец увидел стратега Перикла, который уже ранее обращался с немногими словами к народу, снова вступившим на ораторские подмостки. В толпе афинян снова водворилось глубокое молчание.

Спокойно и с достоинством возвышалась над толпой афинян фигура человека, которого они звали «Олимпийцем». Движения его были спокойны, руки скрывались под верхним платьем, но зато его голос чудно и выразительно звучал над головами слушателей. До сикионийца доносились только звуки голоса, и он, не разбирая слов, слушал его, как очарованный. Этот голос ласкал, как мягкий западный ветерок и в то же время был и тверд, и силен. Вдруг сикиониец увидал, что Перикл вынул из-под плаща правую руку и вытянув ее вперед, указывал на возвышавшуюся перед ним вершину Акрополя.

При этом жесте Перикла тысячи голов афинян повернулись, как одна, по направлению, указанному рукой оратора, где при ярком солнечном свете сверкала священная вершина Акрополя. Сикиониец взглянул в ту же сторону. Казалось, что вершина Акрополя засияла в эту минуту новым блеском, и этот блеск отразился в глазах глядевших на нее афинян, казалось, что при звуке слов Перикла перед их нравственными очами восстало что-то, что еще не было доступно их взорам. Казалось, что гора украсилась очарованной короной, которая переживет много поколений земных корон и людей, и которая, своим чистым блеском, будет спокойно блистать до окончания веков…

Сикиониец слышал, как громовая речь олимпийца Перикла смолкла, он видел, как оратор снял с головы венок, как он спустился с подмостков под громкие крики афинян, как председательствующий притан обратился к народу, спрашивая его согласия, как последний выразил это согласие поднятием рук, и как, наконец, по знаку притана герольд объявил, что собрание закрыто.