Отправляя Никия, Нерон взволнованно говорил:

— Жаль, Никий, что я не родился греком, в этом я тебе завидую.

— Но тогда ты не смог бы стать императором,— с улыбкой заметил Никий.

Нерон махнул рукой:

— Власть не принесла мне счастья, Никий, и уже не принесет никогда. Родись я греком, я стал бы великим кифаредом, столетия спустя обо мне бы слагали песни. Рим холоден и бездушен — только в Греции умеют понимать искусство, ценить красоту поэзии. Нет, Никий, я в самом деле завидую тебе.

— Но не всякий грек становится кифаредом, принцепс. Например, я.

— Я бы стал.

— Но ты и без того великий кифаред,— произнес Никий с поклоном.— Власть заслоняет твой талант, но все равно он велик. Если бы тебе было позволено...

— Если бы мне было позволено...— перебил его Нерон и, вздохнув, продолжил с грустью в голосе: — Все они только мешали мне. Им нужна была власть, а мне — поэзия. Я не хотел, меня заставляли. Я был молод и мало что понимал в жизни. Нет, Никий, я в самом деле завидую тебе.

Все дни своего плаванья (он добирался морем) Никий думал о Нероне. Императора не за что было любить, но он любил его. Теперь не притворяясь — по-настоящему. Но сам не мог понять почему. Может быть, потому, что Нерон представлялся ему ребенком? Он не мог объяснить этого даже самому себе, но видел императора ребенком.

Никий остался, наверное, единственным из близких к Нерону людей, кому нравились занятия императора поэзией, актерским искусством, пением. И совсем не потому, что Нерон делал это хорошо. Нет, он делал это плохо, во всяком случае довольно посредственно. Тут сказалось другое — радость, которую испытывал Нерон, делая это. Настоящая детская радость, присущая только ребенку, который еще не умеет понимать, в каком мире живет. Сам Никий не испытывал этой радости, хотя был значительно моложе Нерона.

Злодейства Нерона казались теперь Никию тоже проявлениями ребенка. Разве ребенок ведает, что творит, когда ломает игрушки, наносит боль своим воспитателям, родителям и слугам?!

Нет, Никий не оправдывал Нерона, он просто чувствовал, что за всем этим нет продуманной хитрости и продуманной жестокости — у него был слишком переменчивый характер, чтобы продумывать свои действия хотя бы на два шага вперед.

Что хотели от молодого императора его мать Агриппина, Афраний Бурр, тот же Сенека? Разве того, чтобы он стал справедливым и мудрым? Совсем нет. Они хотели лишь, чтобы он внешне представлял такового правителя и чтобы народ Рима и сенаторы видели это. Так им казалось спокойнее, так они чувствовали себя надежнее, так им легче было проявлять свою власть, наживаться, пользуясь властью. Они укоряли императора, когда он изображал из себя актера или наездника (Нерон любил участвовать в состязаниях на колесницах и страстно желал получить лавровый венок победителя). Они говорили, что такие выступления не приличествуют его положению, что он теряет уважение подданных, выступая на сцене или в цирке. А он хотел жить, радоваться, а не пребывать куклой. Будучи императором, он хотел жить как частное лицо. Да, это невозможно, но все равно он честнее, чем они все, потому что бескорыстен в своих проявлениях, пусть они даже наивны и смешны.

Сейчас, на состязаниях кифаредов в Афинах, ему уже никто помешать не мог. Нерон очень волновался, послал Никия вперед, чтобы тот тщательно все приготовил, вернее, надзирал за уже шедшими приготовлениями.

Как оказалось, ничего особенного делать не пришлось. Дважды он съездил в театр — там строили специальный помост,— лениво понаблюдал за работами. Один раз был у римского наместника — тот долго и нудно распространялся о своих неустанных деяниях. Так что ничего от Никия не требовалось, но жизнь в Афинах показалась ему более чем приятной. Он был представителем самого императора Рима, а это многое определяло в отношении к нему окружающих. Он и не думал, что в Греции так хорошо относятся к Нерону. Вокруг он слышал разговоры о том, что и Нерон по-особому относится к Греции — обещает снизить налоги, предоставить льготы и все такое прочее.

Когда он проезжал по городу, жители приветствовали его так, будто он сам был императором. Ликование показалось ему столь искренним, что Никий не утерпел, выглянул из носилок и приветственно помахал толпе рукой. При этом он поймал презрительный взгляд центуриона Палибия, сопровождавшего его во главе отряда солдат.

Он сам взял Палибия с собой, чтобы только ощутить собственное над ним превосходство. Кто такой этот Палибий перед ним, посланником и любимцем самого императора Рима? После смерти Афрания Бурра Палибий ушел в тень, ведь он до конца оставался одним из самых близких к Афранию людей. Нерон как-то сказал при Никии, что хочет отправить Палибия и еще нескольких командиров в дальние гарнизоны. Он сказал:

— Даже духа Афрания не должно быть во дворце.

Но неожиданно для императора Никий заступился

за центуриона. И когда Нерон подозрительно на него посмотрел и проговорил, не скрывая неудовольствия:

— Не понимаю, Никий, что тебе в нем? — Никий ответил, покраснев:

— У меня с ним свои счеты, император.

— Счеты? Какие же у тебя с ним могут быть счеты? Кто он такой, этот Палибий! Когда он уберется в провинциальный гарнизон, никто и не вспомнит, что такой существовал когда-то.

— Да, это так,— сказал Никий и, мельком взглянув на Поппею, присутствовавшую при разговоре, опустил глаза.— Позволь, принцепс, сказать правду.

Нерон удивился:

— Правду? Какую правду? Ну, говори.

— Помнишь, когда я сопровождал твою мать, а корабль затонул...

— Помню, корабль затонул, а моя мать вплавь добралась до берега. Что из того?

— Я не об этом, принцепс. Я о том, что центурион Палибий встретил меня на берегу с отрядом солдат. Потом он сопровождал меня в Рим.

— Сопровождал тебя в Рим Палибий. Думаешь, я помню такие вещи? Дальше!

— Зато я хорошо помню. Он смотрел на меня...— Никий помедлил, не решаясь, и наконец с трудом выговорил: — Он смотрел на меня с высокомерием, принцепс, с насмешкой, он смотрел на меня... Нет, не могу объяснить.

— Ты хочешь, чтобы я наказал его? — спросил Нерон.— Ты считаешь его перевод в провинциальный гарнизон недостаточным наказанием? Что ж, я подумаю над этим. Но я не понимаю, Никий, в чем, собственно...

— Он прав,— неожиданно жестко произнесла Поппея,— я понимаю Никия.

— Тогда объясни ты,— Нерон развел руками.— Почему это вы понимаете, а я нет.

— Потому что ты император,— прямо глядя в глаза Нерону, сказала Поппея.— Ты император, и никто не имеет права смотреть на тебя с презрением. Никто на тебя так никогда и не смотрел. А на меня смотрели, и я хорошо понимаю Никия. Но никто не имеет права смотреть так на любимца императора, тем самым подвергая сомнению правильность твоего выбора.

— А-а,— протянул Нерон,— я никогда не думал об этом. Значит, наш Никий тщеславен?

— Он не тщеславен,— отрезала Поппея,— он прав. Он не сказал, что это касается твоей чести, потому что не хотел тебя огорчать. Разве не так, Никий?!

Она не спрашивала, она утверждала. Никий опустил голову и вздохнул.

— Но что же вы хотите? — благодушно заметил Нерон.— Я накажу его, только скажите как.

— Отправь его сопровождать Никия. Поставь Никия над ним, вот и все,— сказала Поппея.

— Хорошо,— кивнул Нерон,— если ты так хочешь.

Никий благодарно посмотрел на Поппею, она чуть усмехнулась понимающе.

Нерон тогда в самом деле вызвал Палибия и в присутствии Никия, косясь на Поппею, приказал центуриону сопровождать своего посланника в Афины.

— Ты хорошо понимаешь, центурион, что такое императорский посланник?

— Да, принцепс! — четко кивнул Палибий.— Это представитель Рима!

— Это мой личный представитель,— надвинулся на него Нерон,— все равно что я сам. Ты понял?!

Палибий снова кивнул:

— Я все понял, принцепс.

Нерон поднял указательный палец, выговорил сердито:

— Так смотри же, Палибий!..

Когда центурион ушел, Нерон вопросительно глянул на Поппею. Она одобрительно кивнула.