— Зачем ты здесь? — недовольно проговорил Никий.— Иди к себе.

Теренций потоптался в темноте, но не ушел. Голос Никия прозвучал жестко, когда он сказал:

— Ты не понял меня, Теренций? Хочешь, чтобы я повторил?

— Нет, мой господин... Но я...

— Что еще?

— Тебе не нужно ходить ночью одному. Позволь мне хотя бы проводить тебя.

— С чего ты взял, что я иду один? — сказал Никий и, пошарив в темноте, коснулся Теренция рукой. Он почувствовал, как тот вздрогнул всем телом.— Что с тобой? Да говори же, у меня совсем нет времени.

— Мне страшно, мой господин,— едва слышно выговорил Теренций.

— Страшно? — усмехнулся Никий.— Тебе всегда страшно, мой Теренций, я уже к этому привык. Помнишь, когда мы еще ехали в Рим, ты испугался, лишь только Симон вышел на дорогу. От испуга ты даже схватился за меч.

— Я не испуган, мой господин, я боюсь,— каким-то особенно суровым тоном произнес Теренций.— Это не как на дороге, это совсем другое.

— Ты опять подозреваешь заговоры против меня? — сказал Никий как можно более беззаботно.— Успокойся, теперь мы строим козни, а не нам. Все будет хорошо, оставь свои страхи и ложись спать.

— Я не об этом, я о другом.— Голос Теренция прозвучал глухо, незнакомо.

— Вот как! Так о чем же?

— О тебе.

При этих словах Никий ощутил холод внутри. Теренций не добавил «мой господин», он говорил не как слуга.

— О тебе,— говорил Теренций в наступившей тишине, которая сейчас показалась Никию особенно разреженной, почти зловещей. Будто не было коридора, не было стен, не было потолка — тишина слилась с темнотой, и Никий стоял совершенно один, беспомощный и жалкий.

— Говори! — выдохнул он, и Теренций сказал:

— Ты губишь свою душу, Никий (он впервые назвал Никия по имени, и почему-то это обращение не покоробило, а прозвучало вполне естественно). Ты можешь погубить ее окончательно. Ты должен остановиться, потому что может быть поздно. Возможно, что уже поздно, но все равно ты должен остановиться.

— Ты... ты...— слабо проговорил Никий и не смог продолжить. Хотел сказать возмущенно, а выходило жалко.— Это Онисим научил тебя! Говори, это он?

— Онисим не нравится мне,— очень спокойно ответил Теренций,— он необуздан и резок, человеческая жизнь для него мало что стоит. Он хочет заставить людей верить в своего Бога силой. Но все равно ты не должен его убивать.

— Что? Что ты сказал?

— Ты не должен его убивать,— внятно повторил Теренций, и Никий услышал, как он вздохнул.

— Но ты... ты... Что ты говоришь! Как ты посмел!..

— Я не знаю, есть ваш Бог или нет,— продолжил Теренций, не обратив внимания на слова Никия,— и так ли Он всесилен и справедлив, как вы говорите. Но я верю в то, что убивать нельзя, ни за Бога, ни против него. Мой бывший хозяин, Сенека, говорил мне, что на небе есть отражение души человека, и это отражение — чистое, честное, непорочное. И если человек загрязняет свою душу дурными деяниями или помыслами, то небесная душа гибнет и чистоты в мире становится меньше — ровно на одну душу. Я не умею это как следует объяснить, но Сенека любил говорить со мной о своих писаниях. Я не все понимаю, но это я запомнил хорошо. Потому что это так.

— Ты говоришь о Сенеке,— сказал Никий,— но разве он не погубил свою душу? Или ты продолжаешь считать его лучшим из живущих?

Теренций отвечал строго:

— Я никогда не считал его лучшим из живущих. Я любил его и был предан ему, потому что я слуга, а он господин. Не мне судить о таком, но я думаю, он погубил свою душу.

Никий усмехнулся через силу:

— Почему же ты не сказал ему об этом, Теренций? Наверное, ты не посмел, побоялся. Наверное, Анней Сенека был для тебя настоящим господином, не то что я. Ну, разве не так?

— Я люблю тебя, Никий, больше жизни и не знаю, почему это случилось. Сенеку я любил как господина и служил ему как господину, а тебя я люблю. Может быть, в этом виновата ваша вера и ваш Бог. Я даже Онисима люблю, хотя он и не нравится мне. Ваш Бог говорил, что любовь выше всего на свете, и я думаю, что он прав. Нельзя убивать того, кого любишь, но нельзя убивать и того, кого ненавидишь. Рим погряз в ненависти, ты не должен жить в нем. Твой Бог погиб за любовь ко всем, а ты должен хотя бы не жить в ненависти. Уедем отсюда, прошу тебя. Я буду с тобой, где бы ты ни был, но тебе нельзя оставаться здесь.

Он помолчал и грустно добавил:

— И мне тоже.

Никий хотел крикнуть Теренцию, что это не его дело, что он всего лишь слуга, раб и его дело служить, а не размышлять. Он хотел выкрикнуть это, но у него стеснило грудь, и он не смог. Внезапный и безотчетный страх охватил его — темнота вокруг представилась ему Богом, и Бог с укоризной смотрел на него со всех сторон, и Никий не мог выдержать этого взгляда.

Он шагнул в сторону, прижимаясь к стене, нащупал дрожащей рукой дверь и, рванув ее на себя, проник в комнату, а потом захлопнул дверь, держась за ручку. Он повис на ручке двери всем телом — казалось, что темнота за ней тянет дверь на себя и, если он не удержит, он погиб.

Обессилев, Никий выпустил ручку и, попятившись, ткнулся ногами в ложе и упал на него, не спуская глаз с двери. Светильники в комнате давали ровный и ясный свет, и постепенно Никий успокоился. Подумал: «Не знал, что я так боюсь темноты»,— и тут же позвал негромко:

— Теренций!

Дверь отворилась, и в комнату вошел Теренций, лицо его было заспанным. Он поклонился:

— Слушаю тебя, мой господин!

Никий медленно поднялся, едва не упал, наступив на полу длинного плаща. Подойдя к слуге, он внимательно его оглядел. Протянул руку, чтобы дотронуться до плеча Теренция, но, тут же отдернув ее назад, спросил недовольно, злясь на самого себя:

— Ты что-то говорил? Я не понял... скажи... ты...

Теренций подался чуть вперед, как бы прислушиваясь, лицо его выразило виноватое непонимание.

— Где ты был? — проговорил Никий отрывисто и зло.

— Я спал, мой господин. Ты сказал, что я не понадоблюсь тебе до утра. Если я провинился...

— Хорошо, иди,— перебил его Никий, но, лишь только Теренций дошел до двери, остановил.— Постой! Возьми светильник и проводи меня, в коридоре так темно.

— В коридоре светло, мой господин, я велел держать свет всю ночь.

— Всю ночь?

— Да, мой господин, всю ночь.— Теренций поклонился.

Никий не ответил, резким движением запахнул плащ и рывком натянул на голову капюшон.

Никий и сам не понимал, зачем пришел к дому Агриппины. Окна не светились, вокруг стояла тишина, показавшаяся ему зловещей. Он легко перелез через забор и подошел к парадному крыльцу. Отряд германских гвардейцев, охранявших Агриппину долгие годы, уже давно был отозван Нероном под предлогом их неблагонадежности, а обещанные преторианцы так и не прибыли. Впрочем, Агриппина сама не хотела их, говоря, что при такой охране ее когда-нибудь найдут задушенной в постели. Когда Нерону передали ее слова, он расхохотался:

— Задушенной в объятиях, конечно!

Но как бы там ни было, никто не охранял дом матери императора. Никий сначала думал залезть в окно, но потом решил, что если его все-таки заметят слуги, то шуму не оберешься, и постучал в дверь.

Выглянул сонный слуга, подняв светильник, испуганно вгляделся в ночного гостя. Никий скинул капюшон, сказал:

— Марций, ты узнаешь меня?

Тот кивнул, но не посторонился:

— Госпожа спит, она плохо чувствовала себя с вечера.

Никий не стал вступать в ненужные переговоры, просто оттолкнул слугу и вошел в дом. Преданный Марций двинулся следом, что-то жалобно бормоча себе под нос. На лестнице Никий повернулся, выхватил из руки слуги светильник, проговорил строго:

— Мне надоело твое присутствие, Марций. Иди спать, я сам найду дорогу.

Слуга ничего не возразил, потоптался в нерешительности, но отстал. Никий без труда отыскал нужное помещение, вошел, поставил светильник на пол, приблизился к ложу Агриппины. Стоял, неподвижно глядя на спящую женщину. Ее полные красивые руки лежали поверх покрывала, лицо спокойное, умиротворенное. Никий не любовался ею, смотрел с неприязнью, почти со злостью, в сознании мелькали имена любовников, названные Нероном. «Они владели ею как любовники,— подумал он,— а я как раб». Рука его случайно дотронулась до рукояти короткого меча у пояса. Он в страхе отдернул руку, будто меч был живой. Зачем нужны эти хитроумные комбинации, если можно войти в спальню Агриппины в сущности беспрепятственно и одним ударом меча покончить с нею. В конце концов, все можно свалить на обыкновенных грабителей. Но Рим был слишком театрален, чтобы действовать так просто. Из смерти следовало обязательно сделать трагедию или комедию — не имеет значения что, лишь бы все выглядело красиво и высокопарно.