— Зачем же, перед матом все равны.

— Так у нас на Руси говорят, а у арабов, вишь ты, по-другому.

— Альбергати небось тебя обставляет?

— Куда ему! Только корчит из себя шахматного богатыря. Он говорит, что визирь на доске у немцев называется дамой, а у французов — реньвьерж — значит, девственная королева.

— Ну и правильно, потому что самая слабая фигура.

— А раз слабая, значит, разрешено и помочь ей… А ты почему же меня…

— Сказал же: перед матом все равны!

Разговаривали, стоя друг перед другом, спокойно, без запальчивости, каждый понимал, что главный разговор ещё предстоит. Разница в том состояла, что великий князь знал, зачем вызвал боярина, а Полуекту надо было об этом догадываться.

— Ну, становись спиной и делай первый ход. А я буду двигать фигуры и за тебя, и за себя.

Боярин выступил королевским пехотинцем на две клетки и спросил:

— Так что же, государь? Если я тебе шах и мат дам, ты меня выпустишь или наоборот?

Великий князь послал вперёд пешца от самой сильной фигуры — от ладьи, ответил уклончиво:

— Что заслужишь, то и обретёшь.

Василий Васильевич готовился к встрече, обмыслил свои действия на доске наперёд. Справедливо рассудив, что Полуекту играть, не видя фигур, будет тем сложнее, чем больше на доске пешцов, коней, слонов и ладей и чем замысловатее они перемешаны, он начал всячески избегать разменов, делая иной раз ходы заведомо слабые, но создающие позиции неясные, тупые. И добился своего. Полуект всё чаще и всё надольше погружался в раздумье, поставил под бой ладью, затем потерял реньвьерж. В последний раз глубоко задумался и, не объявляя очередной выступки, сдался:

— Дожили до мату — ни хлеба про голод, ни дров про хату.

Победа, хотя бы и за шашечной доской и хотя бы над соперником, заведомо неспособным сопротивляться, всё равно горячит кровь, в тело неощутимо входит услаждение и возгорается в душе радость, увлекая ум новыми высокими помыслами. И не известно, так ли бы, в случае проигрыша, поступил великий князь, как поступил он сейчас, после посрамления самого сильного игрока в шахи.

— Как тебя, Василий, за один день перевернуло всего.

— Гоже ли в подвале-то… Сыро, темно, крысы шныряют.

— И играть стал хуже, и обличьем даже изменился. Боярин поднял на великого князя усталые глаза:

— Неужто и обличьем?

— Да-а… — Василий Васильевич продолжительно помолчал, раздумывая и разглядывая в упор своего боярина. — А скажи, Василий, мог бы ты настолько изменить своё обличье, чтобы тебя сам митрополит Исидор не узнал?

Боярин озадачился, но и понял сразу же, что неспроста этот вопрос, как неспроста было посажение в Беклемишев подвал. И отчётливо ощутил, что ждёт его сейчас новый поворот судьбы. Ответил охотно:

— Надо быть, мог бы… Волосья персидским прахом поцветить. Порыжею, стану избура-красным, сам чёрт, если придёт по мою душу, не признаёт.

— Собор-то, слышь, долго будет идти, облетит прах-то с тебя, станешь пегим, как сорока. Может, лучше вовсе бороду сбрить, чтобы за латиняна сойти?

— Не-е, борода дороже головы.

— Верно. Отче Антоний говорил, что борода — это подобие Божие. Но можно не всю бороду состригать. Она у тебя сейчас клином, а ты её сделай заступом.

— Ага, а можно, как у апостолов, округло.

— Самое главное — имя сменишь, станешь Фомой, тверским послом, я великому князю Борису Александровичу с тобой грамотку пошлю. А догонишь в пути Исидора, сделай так, чтобы все в свите знали: ты — мой недруг, бежавший от моего гнева, сменивший и князя, и имя своё.

Наутро два стражника, прозевавших дерзкий побег государственного преступника Василия — Полуекта Море из Беклемишевского подвала, были по приказу великого князя наказаны битьём батогами за нерадение.

Небольшая, на сорок подвижников, мужская обитель на реке Нуроме, недалеко от впадения её в Обнору, известна была в православном мире благодаря её основателю Павлу Комельскому (Обнорскому). Он почил в Бозе десять лет назад, в возрасте 112 лет, но иноки, знавшие его, жили с ощущением его постоянного присутствия среди них. И Антоний, приехавший сюда из Москвы поклониться мощам его, сразу почувствовал, сколь бережно хранится здесь память о духоносном наставнике, наделённом огненными крылами монашеского подвижничества, которые помогали ему пролетать над морем земных страстей.

Утро в скиту начинается рано. Рано и ночной сон приходит, но нынче, в день приезда Антония, братья не разошлись по кельям сразу после вечери, и была на то причина.

Жил в обители инок Назарий. Родом из купеческой семьи, он не пошёл по стопам отца. С младых лет стал удивлять своих родных: ходить начал в двадцать недель, в шесть лет читал Псалтырь, в десять ушёл из дому и юношей прилепился к этой обители, твёрдо решив посвятить жизнь монашескому подвижничеству. Как все, он проводил дни в трудах и молитвах, нёс разные послушания, и чем тяжелее они были, тем для него духоноснее. А потому особенно было удивительным для братии, что впал вдруг Назарий в прелесть вражескую: читал на память многие места из Ветхого Завета, а книг Нового Завета чуждался, будто и не слыхал никогда о них. Для игумена Александра и иноков ясно было, что это результат обольщения Назария бесами, и они стали молиться за него, стараясь отогнать нечистую силу от прельщённого брата. Но все их усилия были тщетными.

Происшествие это было столь серьёзным в жизни обители, что о нём Антонию рассказали в первые же часы его пребывания здесь, и он сразу пошёл к несчастному монаху, попросил:

— Брат, показал бы ты мне места, где отшельничал преподобный Павел, я много о том наслышан от покойного владыки Фотия.

Назарий завёл в лес, указал на вековую липу, в дупле которой дивный Павел прожил три года, и прочитал псалом:

— «И птичка находит гнездо, и ласточка гнездо себе, где положить птенцов, у алтарей Твоих, Господи сил, Царь мой и Бог мой!»

Неподалёку находилось ещё одно памятное место — лесная полянка, на которой впервые встретил Павла старец Сергей Нуромский. Около чудного отшельника вилась стая птиц, мелкие пташки сидели на голове и плечах Павла, и он кормил их из рук. Поблизости стоял медведь, ожидая себе пищи от пустынника, вокруг бегали лисицы, зайцы.

И опять Назарий прочитал из Ветхого Завета:

— «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привёл их к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их, и чтобы, как наречёт человек всякую душу живую, так и было имя ей».

— Ты верно, брат Назарий, вспомнил про жизнь невинного Адама в Эдеме. Владычествует человек над тварью… Так и должно быть, ты думаешь?

— Да, так Бог соделал, так по Закону.

— По Закону? Ты читал «Слово о Законе и Благодати»?

— Такого нет в Писании.

— Есть в свитках летописных. «Слово» то сказано первым русским митрополитом Илларионом[106], до него все владыки у нас были пришлыми греками. По Закону человек нарёк имена. Но по Благодати Нового Завета — тварь совокупно стенает вместе с нами от нашего падения и мучается доныне. Вспомни-ка послание апостола Павла к римлянам… «И сама тварь освобождена будет от рабства тления в свободу славы детей Божиих».

— Вспомнил… — растерянно, с виноватой улыбкой произнёс Назарий, а затем вскинул руки вверх, закричал громко, торжествующе: — Вспом-нил!

Из леса вернулось троекратное эхо: «Вспом-нил! Вспом-нил! Вспом-нил!»

— Верно-верно, вспомнил я, брат Антоний: «…и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе сделаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего».

Вернулись в обитель. Антоний сказал игумену, что Назарий помнит не только стихи Ветхого Завета, но и Евангелия, и деяния апостолов, и послания их. Перед началом обеденной трапезы игумен назначил Назария чтецом и повелел прочесть вслух что-нибудь из первой книги Ездры.