Косой, рассчитывая пленить великого князя, сам оказался в ловушке: со всех сторон окружили его хорошо вооружённые и обученные московские воины. Битва была ожесточённой, но скоротечной. И вот тут-то в горячности боя забыл, видно, Василий о Боге, в помрачении греховном вместо правосудия предался бесчеловечию…

Антоний вздрогнул и не успел подняться со скамьи, когда дверь его кельи без положенного стука и возгласа распахнулась и великий князь бросился к нему, припав, обнял острые колени монаха.

— Кловыня… Кловыня, брат мой во Христе, — повторял Василий. — Знаю, Бог не простит меня, — поднял он лицо, — но ты, ты простишь ли меня? Ты — простишь ли?…

Пожалей меня, Кловыня!

Не «честный отче» — обращался он к нему, как надо было бы, но в буре сердечной назвал его прозвище, и уже по одному этому понял Антоний, в каком нестерпимом страдании пришёл к нему человек.

Ранняя синяя ночь стояла за окном, но от новых сосновых стен сумрак в кельи был ещё светел, ризы Спасовы золотели от лампадных огней. Антоний с тоской обвёл глазами своё жилище. Сын духовный звал его от покоя, от молитвенной растворенности в смрадное пламя своей греховности, раскаяния, боли. И мысли не могло быть, чтоб отказаться: отойди от меня! Ибо заповедано: стучите и отворится вам.

— Господь наш пришёл в мир не праведников спасать, но грешников, — прошептал Антоний, кладя руку на голову князя для благословения.

Тот замолчал, сел на полу, отвернувшись от монаха. Обиженным ребёнком казался он ему сейчас. Спутанные волосы, сгорбившиеся плечи, шмыганье носом — ровно дитё наказанное. Ну как же помочь-то тебе, если источник наказания в самой душе твоей, ужаснувшейся решениям ума твоего и воли гордынной?

— Встань, брат, — тихо попросил Антоний. — Вот на скамейке поместись.

Василий встал, отошёл к окну, запрокинул голову, разглядывая первые бледные звёзды. Даже на исповедь сил нету, — глухо сказал он. — Боюсь я, Антоний. Не Суда Страшного — до него далеко и я, может быть, замолю. Но того боюсь, что когда-нибудь скажет мне Господь: не знаю тебя.

— Вот тогда-то, наверное, время и останавливается, и перестаёт быть, — так же тихо согласился инок. — И мука уже без времени и вне избавления назначается.

— Нет! — вскрикнул Василий. — Нет! Лучше тогда душу совсем погубить, если надежды на милость вовсе лишаешься.

— Ну-ка, встань перед образом и не суесловь! — Голос Антония стал неузнаваем: твёрдый и гневный. — Твори молитву Иисусову тысячу раз! — Бросил ему в руки чётки и вышел.

И была ночь. И были бледные звёзды, перемещавшиеся в узком окне кельи. И тысяча поклонов с чётками до изнеможения: «Боже, если есть мне хоть какое-то оправдание, оправдай меня на суде Твоём! Если путь мой Тобою назначен, управь меня и помилуй!»

Антоний вернулся неслышно.

— Смотри-ка, князь, — прервал он молитвы Василия. — Это владыка Фотий мне по завещанию отказал. — Он держал в руках старинную медную дарохранительницу в виде голубя, на груди — эмаль выемчата, а глазок стеклянный, синий. — Владыка говорил, ей триста лет. В городе Лиможе делана. Ты помнишь владыку?

— Нет, смутно. Почти забыл, — признался Василий.

— А я его каждый день поминаю, — просто сказал Антоний. — Каждое слово, им молвленное, ныне воочию исполняется. Надо жить без страха, — добавил он почему-то.

— Что мне делать, отче? — спросил Василий, опуская чётки.

— Ты хочешь утешения? Утешься в Боге. А если совета, скажу. Научись терпению. Гордыню преломляя, духом не падай, но овладевай терпением.

— Но Всеволожского не воротишь. Василий Косой ослеплён. И всё — я. Моим коварством жизнь их умучена.

Чернец долго молчал и смотрел на него.

— Тяжки испытания твои. Безумны искушения. Поставь разум господином страстей, нам врождённых — гнева и похоти. И приимешь ведение Промысла о тебе.

— Я слаб, отче. По мне ли ноша моя?

— Господь не назначает больше, чем человек в состоянии вынести. Кто мать страстей человеческих? Необузданная свобода. Конец этой бедовой свободы — жестокое рабство. Хочешь ли рабом быть?

— Грехами терзаем и томим. Отпустишь ли?…

— Нет греха непрощаемого, кроме того, в коем не каются. Так святой Исаак учил. Впрочем, об этом довольно. Епитимью назначу. Всякий грех может быть уничтожен только тогда, когда он изглажен страданием. — И повернувшись к образу, привлёк к себе Василия. — Создатель всех, помилуй дело рук Твоих и не отринь!

Братья Косого были обласканы великим князем: им возвратили уделы, повелев только вернуть вывезенные из Москвы их отцом святые иконы и кресты.

Василий Косой-Слепец поселился уединённо в Угличе, родные братья напрочь забыли о нём, только Василий Васильевич один поминал его в своих покаянных молитвах.

С началом Петровского поста[86], как вошли в полный цвет травы, подули тёплые полуденные ветра, запахли луга свежим, ещё влажным сеном, вроде бы легче сделалось великому князю, словно бы стал он выздоравливать после долгой болезни, о которой знал только он сам да его духовник. Почувствовал Василий Васильевич и новую силу в теле, и мир, наступающий в душе. Хотя и сознавал, что тишина эта хрупкая, лишь до поры, уже привык он отовсюду ждать новых напастей, но всё же красные летние дни дали ему краткий отдых и согласие с самим собой. Словно бы заново увидал он, что и небо сине, и сад лилов от жарких густых теней, услышал, как горлинка воркует за окном на карнизе, просит: «Води-и-ич-ки… води-и-ички…» Вспомнил, что жена у него есть, и впервые за долгое время улыбнулся, глядя, как она водит под ручки годовалую дочку. От полу еле видать, а уже в епанче шёлковой, как правдошная девица, ест крыжовинку, губки кривит — кислая.

С Красного крыльца доносились голоса спорящих — постельничий Фёдор Басенок принимал челобитные, по коим не могли принять решения тиуны, надобен суд княжеский…

«Что есть судьба, — думал Василий, — и зачем у каждого она такая, а не иная? Я прожил всего двадцать лет, а сколько уже видел измен, перенёс унижений, познал страх и ненависть… И всё удивлялся, впадал во гнев, да вал волю ярости и сам делал много зла. А ведь хочу одного: чтобы лад был промежду всеми, хочу жить по законам, отцами заповеданным. Антоний всё учит: если тебе Бог чего-то не даёт, значит, оно тебя и не надобе… А что мне надобе?… Да, князей замирить силой. Но безопасие не одними битвами достигается, удача тут переменчива, во хитростию, искусным розмыслом, осторожностью и предвидением. Где взять? Кто сему научит?

Неясно всплыло в памяти лицо прозорливицы Фотиньи, её глубоко утопленные льдистые глаза. Заикнулся как-то о ней отцу духовному — тот сухо усмехнулся, погрозил пальцем: не впадай в прелесть, чадо, так и повредиться недолго. Самочинница она. Какие ещё бабьи пророчества! Может, и к ворожее пойдёшь, людям на посмех? Строг отец Антоний. На пять лет лишь старше, а говорит, будто во всём уже искушён: зла, говорит, нет в естестве, и нет никого злого от природы, Бог не сотворил ничего злого. Но когда кто с похотением сердечным вносит в себя образ зла, тогда оно начинает быть и в том виде, в каком возжелал его. Сильно и беспощадно бичуем мы себя, и самые суровые слова не могут выразить полностью падения нашей плоти с высоты жизни духовной.

Оно, конечно, без спору, однако высоты-то ещё суметь достичь… И кто скажет кротко, милостиво, как сказал Иисус блуднице, слезами умывшей ему ноги: «Прощаются тебе грехи твои?…»

Вошёл весёлый Фёдор Басенок, потный от жары, в расстёгнутой рубахе. Марья Ярославна с дочкой поспешно удалилась мелкой утицей на женскую половину.

— А тебе подарок, князь! — подмигнул Басенок, подавая Василию что-то, туго перепеленутое в холстину.

— За что честь и кто жалует? — так же шутливо вопросил тот.

— Только не надейся, что тайносердечие девическое! Старуха передала. Подошла меж просителями, в руки сунула — отдай, мол, великому князю. Я и не вгляделся, что за старуха. Кажется, из бедных. Ну, разворачивай дарение!