Наконец богатыри уморились, бросив пленников коченеть, отправились к котлам, уже дымившимся в обозе. Запах замерзающих луж крови мешался с приторным духом сварившейся баранины. Мурзы, тёмники, сыновья Улу-Махмета собрались у шатра. Отпивая обжигающую язык шурпу, пересмеивались, переговаривались, вспоминая подробности русского позора. Один хан молчал. Никто бы не догадался, о чём он думает, что творится в его душе. Коротким мановением отстранил он чашу с похлёбкой, покрытой поверху жиром, застывающим с краёв. Шум среди приближённых стал стихать и прекратился совсем. Поняли, что спокойная важность сейчас более приличествует. Замолчали. Только громко прихлёбывали остатки шурпы, пальцами добывая со дна мисок мясо. Только тоскливо посвистывал ветер в приокских вётлах. Только слышны были вдалеке, в обозе, озабоченные голоса женщин, кормивших мужей и сыновей.

Приковылял через суметы к отцу самый младший из царевичей, переваливаясь в тёплых телячьих сапогах, в шубке до пят из пушистого корсака. Круглая разгоревшаяся мордочка его лоснилась. Он только что хорошо пообедал, даже ещё что-то дожёвывал и был очень доволен, что кончились визги и свист и колыханье бунчуков на древках, потому что всё это, хотя и весело, но страшновато.

— А-а, батыр, батыр пришёл! — заулыбались мурзы, расступаясь перед ним.

— Что ешь? — спросил отец, узко блеснув зубами в улыбке, — Что у тебя во рту?

— Мышша! — вдруг ответил ребёнок по-русски.

Вокруг захохотали.

— Пишша? — решил показать отец знание языка своих врагов.

— Нет, мышша! — спокойно и с достоинством возразил царевич.

Улу-Махмет дёрнул с него шапку, обнял и, прижав к себе, понюхал круглую чёрную макушку. Мальчишка вырвался, поднял свой лисий малахай, натянул по самые глаза и оглядел всех в ожидании одобрения.

— Якши, малай, якши! Киль кунда! — раздались голоса.

Царевич, согнувшись и заведя руки за спину, наподобие крыльев, прошёлся по кругу «беркутом» на нетвёрдых ещё ногах, что вызвало новый приступ веселья. Коричневые губы хана опять шевельнулись в скупой усмешке.

— Вот как пойдём на Москву! Вот будет новый Батый! Смелый батыр!

— Но мудр и искушён был Улу-Махмет, знал, что безвозвратно канули Батыевы времена. Он не лукавил, когда предлагал мир Василию Васильевичу, затем Шемяке — что в сердце держал, то и напоказ выставлял, говоря: «Сделаю всё, что требуете». И сейчас, после шальной удачи, он не потерял рассудительности: отрезанный от улусов необозримыми степными пространствами, не имея постоянного прибежища, не мог он удержаться на Русской земле, не в силах был вести длительную войну. И в Орду возвращаться верная гибель.

— Завьючить верблюдов! — вдруг гортанно сказал хан, по-прежнему неподвижно глядя в играющую всё резвее метель.

Наутро прибывшие тайно русские доведчики и разыскатели погибших не увидели даже единого следа, никакого признака того, что происходило здесь накануне. Всё замело. И полки татарские с обозом будто в воздух поднялись. А торчавшие кое-где из сугробов скрюченные ноги и замёрзшие пальцы мертвецов не заметили… Он провёл своё воинство вдоль границ Руси, приказав строго-настрого не трогать не только русских крестьян, но и ни одной их курицы. Через мордовские земли вышел к Волге, переправился на левый берег и сделал остановку в древнем Саином Юрте, который позже стал называться Казанью.

А пока это были два десятка бедняцких лачуг среди развалин и канав. Великий князь Василий Дмитриевич сорок лет назад опустошил Казань, а по приказанию его сына Василия Васильевича совсем недавно князь Фёдор Стародубский Пёстрый попленил всю эту Булгарскую землю. И теперь уж русские стали посматривать на неё почти как на свою собственную.

Улу-Махмет не стал расчищать руины, выбрал место получше и построил новую деревянную крепость. Рассеянные остатки булгар, татаро-монголов, черемисов, обитавших здесь между двух огней — между Золотой Ордой и Залесской Русью — в постоянной опасности, теперь нашли убежище и защиту хана. Потянулись в новую Казань люди из Золотой Орды, из Таврии, из Астрахани. Все вместе стали они называться казанскими татарами.

По вечерам возле домов зажигались костры, где в казанах готовили ужин. Появились огородники с топорами-теслами за поясом, стали делать огороду, и стал уже город. Пришли из Орды каменных дел здатели строить каменные дома и мечети. Запели по пять раз на дню муэдзины. Жён степняки таскали с собой в обозах, потому детишки не переводились, а множились. Верблюды, ослы, жеребята вольготно паслись на берегах озера Кабан и вдоль речки Булак. Отары баранов были бесчисленны. Вонь скотская перебивала крепкий дух лесов, окружавших Казань. Дома ставили на расстоянии окрика, чтоб стража по ночам слышала друг друга. Расцвели на новом месте, отдохнув от походов, молодые луноликие красавицы в широких шароварах, завязанных под коленками, в безрукавках-камузках и щегольских сафьяновых сапогах. Ногти они красили в жёлтый цвет гвоздикой, или в красный — листьями бальзамина, а зубы чернили…

Из смеси племён, вер, обычаев, знаний и навыков лепился облик нового народа, деятельного, воинственного, быстро богатеющего и решительного. Новая жизнь под рукой умного и спокойного Улу-Махмета нравилась всем, раздоры ещё не созрели, да к тому же хан умело устранял и причины к ним, памятуя печальные уроки Орды. Так что казанцы в малые сроки утвердили себя на новых землях столь уверенно, будто от века их осваивали.

Пришла пора бывшему кипчакскому изгнаннику напомнить о себе неблагодарному московскому князю, отказавшему ему в приюте. Собрав большую рать, Улу-Махмет подошёл к стенам Кремля. Он не пытался овладеть Москвой, простоял грозной силой десять дней, а затем неторопливо, пустоша и грабя всё на своём пути, возвратился в новую столицу.

Стало Василию Васильевичу ясно, что появился у Руси новый опасный враг — царство Казанское.

Много забот, гребты, беспокойства у великого князя — у всех до него есть дело, и у него до всех и до всего, что происходит не только в собственном княжестве, но и за его пределами. Всё чаще вспоминал Василий Васильевич о тайных своих доведчиках, посланных вслед Исидору, всё тревожнее становилось от неизвестности, особенно когда тверской купец рассказал, что в Юрьеве встречали русского митрополита не только православные люди, но и немецкие да польские латиняне, поднёсшие ему крыж — крест католический, который будто бы Исидор любезно целовал и знаменовался в него, и только потом будто бы пошёл к святым крестам православным, причём пошёл небрежаще. А владыка суздальский Авраамий от того ужасом одержим был, что, ещё не дошедши до Рима, уже таковые богоотступные и странные веяния митрополит православный совершает. Словам приезжего купца можно верить, но можно и погодить — до более точных сведений. И они вскоре стаяли поступать.

Первым прислал весточку Альбергати: ему удалось выяснить, почему в Константинополе так поспешили произвести Исидора в митрополиты из простого игумена, минуя чины епископские. Оказывается, одновременно император с патриархом и блаженного Марка в митрополиты ефесские возвели прямо из рядового иеромонаха, сиречь попа, только монашествующего. Такое спешное производство митрополитов нужно было Константинополю для того, чтобы иметь в Италии на Соборе надёжных борцов за православие, а Исидора они мнели за великого любомудра.

Это сообщение несколько успокоило великого князя, а следующее так просто порадовало. Писал далее Альбергати, что как только Исидор со своей свитой появился в Ферраре перед участниками Собора, византийский кир Иван от своего, императорского имени и от имени патриарха Константинопольского известил папу римского Евгения и всех с ним бывших такой речью: «Восточные земли суть Русия. Самое большое православие и высшее христианство суть в Белой Русии, в ней есть государь великий и брат мой, Василий Васильевич, к нему все восточные цари прислушиваются, все великие князья с землями служат ему. Но смирения ради, благочестия, величества разума и благоверия Василий Васильевич не зовётся Царём, но князем великим Русским, своих земель православных».