Василий Васильевич, как всякий отец, ждал появления на свет непременно сына, а когда родились дщери, то пенял супруге, возлагая всю вину за промашку на неё и требуя в следующий раз воспроизведения наследника.

И вот свершилось! Среди ночи, как раз когда вернулся Юрий Патрикиевич, в Кремле началась такая суматоха, словно пожар запылал иль татары к стенам подступили.

Новорождённого нарекли в честь Святого Георгия на славянский лад Юрием. Младенец получился крупный, горластый, орал на весь Кремль.

— Долго жить будет! — пророчили нищие, для которых были накрыты длинные, не по-будничному обильные столы.

— Достойный преемник нашему великому князю! — вторили клиришане кремлёвских церквей, куда счастливый отец делал без меры щедрые вклады.

Софья Витовтовна впервые почувствовала себя бабушкой, и рада была и смущена: бабушка- значит, старуха!.. Но охотно взяла на себя попечительство о внуке, продолжателе рода.

Марья Ярославна видела сына, только когда его приносили кормить грудью. Целыми днями была она одна, сердилась на своих сенных и постельннчьих боярынь за то, что они подают всё не те и не такие одежды. Летники, сшитые из тонкого сукна летчины, сорочки из холста красного, белого, вперемежку эти два самых любимых русских цвета — то оторочки и вышивки красным по белому полю, то белые кружева на красном полотне. Сколько их накопилось в сундуках за последние только девять месяцев, а если считать те, что со дня свадьбы сберегались, то хоть у кого голова кругом пойдёт, пока отыщешь требуемый покрой. А он таким обязан быть у великой княгини, чтобы ни единой складочки, могущей греховно обрисовать тайные прелести, с длинной постанью, чтобы до пят укрывать, её ноги. Тому только радовались боярыни, что капризная великая княгиня покуда, по хворости послеродовой, на волю не выходит и не требуется пока зимних шуб, душегрей, сапог из персидской кожи.

Марья Ярославна, родив сына-наследника, не чувствовала себя больше виноватой, могла теперь и попривередничать. Призывала супруга и говорила ломливо:

— Василёк, расскучай меня!

Василий Васильевич призывал живших при дворе домрачеев с домрами и гудошников с гудебными сосудами, певцов и плясцов, бахарей, говоривших сказки и игравших песни.

Все они были мастаки, каждый в своём искусстве дока, но целодневно слушать их было утомительно, и Марья Ярославна выказывала новую прихоть:

— Василёк, пойдём в шашечную палату.

Имелась такая во дворце. Шахи давно стали любимым развлечением в великокняжеской семье и её окружении — играли бояре и челядь, женщины и дети. Особенно ярым любителем был Василий Дмитриевич. Рассказывала Софья Витовтовна — не знай, правда ли? — будто играл он и выиграл партию у хана Тохтамыша, когда был в Сарае. А когда ездил в гости к тестю в Троки, то просиживал с Витовтом за клетчатой доской ночи напролёт, но каковы успехи там были, осталось почему-то неизвестным. Свою любовь к этой игре Василий Дмитриевич увековечил тем, что в одной из палат повелел выложить пол из шестидесяти четырёх плиток: белого цвета квадраты — из липы, чёрного — из дуба. Так и звали эту палату шашечной, хотя играли в шахи повсюду, даже у придворных стражников были доски с фигурами.

Василий Васильевич играл плохо. Постоянно проигрывал матери: когда был маленький — в рёв пускался, а вырос — сердился и отказывался снова садиться за доску против Софьи Витовтовны. Но с Марьей Ярославной, недавно лишь пристрастившейся к игре, справлялся. Получив в очередной раз шах и мат своему кесарю, она удивлялась:

— Как же ты ловко играешь, Василёк! Наверное, сильнее всех!

— Нет, — скромничал Василий. — Боярин мой Полуект Море умеет играть спиной к доске. И фрязин Альбергати тоже.

— Как это — спиной?

— Ну, могут завязать себе глаза и играть, как слепые.

— Хочу с ними сыграть, пусть придут!

Василий не только не рассердился на сумасшедшее желание супруги, но рад был исполнить его, потому что победы над ней ему радости не доставляли из-за очевидного неравенства сил.

А Полуект Море с Альбергати, томившиеся ожиданием, когда великий князь пошлёт их наконец со своими тайными поручениями, предовольны были переходом из дворянской повалуши в царские покои.

Они пришли, когда партия у великокняжеской четы была в самом разгаре. Полуекту Море палата была не в диковину, а Альбергати пришёл в изумление, увидев пол в виде доски, игральную доску — чеканенную, с изум-рудинамн в каждой клетке, фигуры золочёные против серебряных. Произнёс зачарованно:

— Паки и паки скажу: богата и обильна Русь нетронутыми дарами Создателя!

Присмотревшись к расположению фигур, оба ново-пришедших игрока увидели, что если Марья Ярославна пойдёт конём, то дела великого князя станут плохи.

Княгиня по-детски раскачивалась, сидя на высоком, обитом бархатом кресле, морщила лобик, шевелила губами, однако выигрывающего хода не видела. Полуект Море не удержался:

— Ходи конём вкось на десную сторону.

Василий Васильевич насупился, но никак не отозвался на подсказку.

Марья Ярославна колебалась — протягивала руку к золотому коню, но отдёргивала, словно он жёгся.

Альбергати сказал, будто бы ни к кому не обращаясь:

— У арабов в Великом Эмирате закон такой есть: заключать в тюрьму человека «за злостное подсказывание ходов во время игры правоверных».

Знал бы фрязин, к чему приведут его слова, не хвалился бы своими познаниями.

Молодая великая княгиня решилась наконец пойти «конём вкось». Василий Васильевич поднялся, сгрудил фигуры и вызвал слуг:

— Мы тоже правоверные! В поруб боярина, в Беклемишевский подвал!

Вооружённые мечами стражники взяли под руки растерявшегося Василия — Полуекта Море: он молчал, не противился, только изумлялся столь неожиданному жестокому приказу своего князя.

Когда остались в палате втроём, Василий Васильевич объяснил фрязину:

— А тебе, Алипий, пора догонять митрополита Исидора. Ты ведь готов; всё на дорогу получил? И как сообщаться со мной — помнишь?

— Всё получил, государь, всё помню, только твоего последнего слова жду.

— Я сказал его. Не опоздаешь?

— Нет-нет. Исидор, я знаю, ехал через Псков в Ригу, потом зачем-то кривым путём на Вербек и Юрьев Ливонский. Морем доплыл до Любека, а теперь поедет в Феррару через всю Германию. Пока он минует Люнебург, Брауншвейг, Лейпциг, Бамберг, Нюренберг, Аугсбург, Инсбрук и Падую, у него уйдёт три месяца. А я за один до Феррары родной доберусь.

— Иди с Богом!

— Иду, иду… Вот только сыграю ещё одну партию в шахи с принцем крови, с Шемякою, мы уговорились…

— Какой он тебе принц! Немедленно покинь дворец!

— И то ладно, непременно ладно… — Альбергати учтиво поклонился Марье Ярославне, повернулся к великому князю, коснувшись концами пальцев правой руки шашечного навощённого пола.

После его ухода Марья Ярославна подошла с супругу, положила голову ему на грудь, сказала растроганно:

— Столь сильно люб ты мне, что я никогда больше не буду тебя в шахи обыгрывать.

Василий поцеловал жену в пробор волос, поддержал игру:

— А как же наинак! Кому охота в гости к Беклемишеву?

Беклемишевские подвалы, расположенные за каменной крепостной стеной, славу имели недобрую. Со времён ещё Дмитрия Донского немало опасных беззаконников приняло истому в гостях у боярина Никиты Беклемишева. Нынче было здесь уже имение Юрия Патрикиевича, но старое название сохранилось. За мелкие злодеяния сюда не заключали, а убежать из подвалов не удалось ещё никому.

После вечерни, как угомонился кремлёвский люд, великий князь приказал привести боярина Василия в шашечную палату. Тот вошёл угрюмый, но смотрел незло, скорее удивлённо.

— Хочу с тобой сыграть, Полуект! — весело встретил его великий князь. — Правду ли бают, будто ты можешь вести бой в шахи с завязанными глазами? А теперь у тебя и руки ещё схвачены позади железом. Такого тебя я, пожалуй, обыграю.

— А если нет, если я тебе мат поставлю, что мне будет? На правеж пошлёшь?