— У нас, на Ждановской, институт Управления есть, от дома это минут 20–30, вот туда и пойду управлять учиться. Я себя на производстве чувствую как рыба в воде, железки люблю очень, ну в смысле средства производства. Это когда станок что-то вытачивает, выстругивает, а потом всё это в одно изделие собирается, которое только что на бумаге было нарисовано. Потом изделие реализуется и прибыль получается. Вот мне очень интересна именно последняя стадия этого процесса, когда наличность в кармане шелестит. Придумать, сконструировать, сделать в металле для меня ни когда не представляло ни малейшей проблемы. Но вот процесс превращения издержек в стабильный доход для меня всегда был вопросом под номером один. Вот этому очень хочу научиться.
— Наивности у тебя ещё больше, чем у моей трёхлетней дочки, будет у меня сразу два ребёнка один маленький, другой старенький и третий на подходе.
— Конечно, Натулька, жена заботиться должна о своём муже: регулярно кормить, хозяйство вести, в доме порядок поддерживать. Это только спальная принадлежность ничего кроме аэробики не делает.
— Может и правда лучше спальной принадлежностью быть и ничего не делать, зато живой остаться, здоровье сохранить и спокойно ребёнка растить?
— Обидные слова твой язык лопочет, Наталья Сергеевна, очень обидные. Спальная принадлежность тем от любимой девушки и отличается, что подразумевает своевременное её обновление в процессе старения и физического износа. Её могут выкинуть, подарить; в конце концов, просто избавиться, если будет упираться и чего-то требовать. Пока ты молодая и красивая ты сильна, только постарела или заболела — ни кому ты уже не нужна, кроме тех, кто тебя ещё любит. Каждый человек делает когда-то свой выбор, коим определяет себе жизненный путь. Если бы мы встретились летом 85-го, всё было бы по-другому…
— Если бы ты письма мне писать не переставал, уже было бы всё по-другому. Толи лучше, толи нет, кто ж его теперь разберёт. Почему письма-то не писал? Кого на Фестивале встретил?
— Оно и да, и нет одновременно. Так уж тому суждено было быть. Во время Фестиваля наш полк разместили в школе неподалёку от дома, где когда-то жила моя одноклассница, в которую я был страстно влюблён. Каждое утро и каждый вечер наша автоколонна проходила мимо этого дома. Я ездил в радийной машине и через открытые окна кунга смотрел на этот дом, иногда отсчитывал этажи и всегда вспоминал её, как мы когда-то маленькой компашкой стояли на балконе лестничной клетки, разговаривали, шутили, смеялись. Ну, в общем, детство. Она, к стати сказать, жила там у родной сестры своей матери, а родители её, в то время, были в командировке в Сирии, отца послали от генштаба военным консультантом. Потом её предки вернулись в Москву, получили квартиру, и она естественно переехала к ним. Но память коварная штука, она многое помнит и покоя не даёт, атакует воспоминаниями. И ещё написала ты, что замуж выходишь, это стало последней каплей склонившей чашу весов в её сторону. Я подумал: выходишь, ну и ладно, могла бы месяц-другой подождать, а тебя приспичило, ну значит залетела.
— Зря так подумал, у нас так не принято, как у вас. У нас всё честь по чести: сначала свадьба, потом всё остальное.
— Ты знаешь, самое удивительное произошло после твоего отъезда тем летом, я её больше ни разу так и не вспомнил. Когда-то любил её до безумия и мучился от того, что она относится ко мне только как к своему однокласснику и не более, страдал, думал, что это на век. Стоило только тебе появиться, всё, так ни разу и не вспомнил, будто и не было ни любви к ней, ни переживаний. Ушла, исчезла навсегда, растворилась, будто никогда и не было. Вспоминал её, лишь как девушку, с которой учился в одном классе и то, по случаю встречи класса. Толи чудеса это, толи ты моя последняя остановка, после которой только станция конечная, на которой выходят все и ждут следующего поезда, в новую жизнь…
Но самая моя большая ошибка в горячности и невнимательности. Если б, я тогда смог бы правильно понять тобою написанную фразу: «Если планы не изменятся, в Мае у нас будет свадьба». Не могу осознать до сих пор, почему не сообразил, словно соображалку отключило.
— Ну вот, наконец-то дошло, через много лет, что если девушка говорит «Да» или «Нет» — это совсем ещё не значит точное «ДА» или такое же утвердительное «НЕТ». Это лишь высказывается предположение о своём намерении и не более того.
Умнеть начинаешь, любимый, мне это нравится, может и правда к тебе перебраться? Может и будет из тебя толк, когда-нибудь в обозримом будущем, если в 24 начинаешь понимать, то, что я в свои 16 хорошо знала.
Ну вот, за разговором, как время быстро идёт, мы уже до Крещатика добрались. Пойдём на Главпочтамт мне домой позвонить надо, по ребёнку своему соскучилась, да и у мужа отметиться надо, рассказать, что на курсах проходили, чему научилась, и какие клумбы я буду делать у нас в станице. В поле, по специальности, работать не смогла. Во-первых тяжело после родов было, а во-вторых, у них такой разговорный язык, что мои уши вяли и просто отказывались это слышать. Чуть слух из-за этого не потеряла…
Засмеялась.
Мы зашли в огромное здание Главпочтамта, заняли очередь к телефонным кабинкам. Наташка подошла к окошку оператора, назвала населённый пункт, номер телефона и мы стали ждать возле кабинок, когда скажут в какую из них ей заходить. О чём она говорила по телефону, я не слушал, и не прислушивался к её словам, мне доставляло удовольствие наблюдать за её мимикой и жестикуляцией во время разговора. В момент, когда она начинала говорить, вся её сущность буквально преображалась в актрису немого кино, не хватало только музыкального аккомпанемента в такт её мимики и жестам. Если бы с ней занимались целенаправленно в этом жанре — из неё получилась бы превосходная телеведущая, с её-то блестящей эрудицией и безостановочным темпом речи, благодаря чему она могла установить общение с кем угодно. Но тогда…
Но тогда был последний полный год существования СССР, всё старое уже трещало по швам, всё новое только зарождалось на свет рыночных отношений. Тогда ещё ни кто не думал, что всё это рухнет, к чертям собачим, тогда мы грезили высоким, тогда любили пылко мы, но скоро всё развеялось, оставив на руинах нас, наедине с прекрасными мечтами.
Она спешно вышла из кабинки со словами: «Ну вот, хоть с ребёнком поговорила, даже на душе легче стало после наших с тобой бесед про житиё-бытиё». И стала мне пересказывать содержание их разговора с дочерью, я не хотел её перебивать, взял под руку, вместе мы прошли обратно к окошку, произвели оплату. Потом, поглядывая по сторонам, я вёл её через толчею, ожидающих междугороднего общения, к выходу на улицу, осторожно маневрируя вместе с ней между находящимся в зале народом.
Она не замечала абсолютно ни кого вокруг, смотрела на меня и всё рассказывала, рассказывала, жестикулировала, размахивая руками, улыбалась, смеялась, пыталась своей мимикой передать настроение своих собеседников. Наконец я не выдержал такого эмоционального напряжения, мы остановились, где-то посреди зала, я её обнял, стал прижимать к себе. Она, почему-то, очень деликатно меня отталкивала, ссылаясь на то, что кругом люди и мне должно быть стыдно. Потом, вдруг, звук начал становиться всё более и более ватным, я слышал только её голос, он был слегка приглушённым. Потом перестал замечать, что происходит вокруг, уже не видел ни где мы, ни тех, кто рядом, всё исчезло, куда-то растворилось, стало просто фоном, посреди которого были только мы. Наши энергетики работали в унисон, но на другой частоте, нежели толпа с её заботами, у нас не было ни каких мыслей, кроме мыслей друг о друге. Преодолев её хрупкое сопротивление, требующее соблюдения правил приличия в общественном месте, я дотянулся своими губами до её губ.
Всё вокруг вдруг окончательно исчезло, не было слышно ни одного звука, стояла ватная тишина. Я видел только её лицо, глаза она почему-то закрыла, как выяснилось потом, чтобы сразу не провалиться на месте от стыда и позора. «Замужем я, понимаешь?! А если кто из своих увидит, представляешь, что скажут?!» — объясняла она потом.
