— Позже, много позже. Когда мой голос постареет и я буду не петь, а орать. Вот тогда я включу в свой репертуар и «Тристана», и «Мейстерзингеров», и «Зигфрида»…[149]
После ухода Ады со сцены домашняя жизнь Карузо стабилизировалась. Со времен «Федоры» у Карузо не было отбоя от выгодных предложений, но при этом ему нужно было постоянно думать о пополнении репертуара. Ада, будучи неплохой пианисткой, аккомпанировала ему и проходила с ним новые роли. Она, как могла, помогала Энрико наладить быт, старалась его развлечь и разнообразить круг его интересов. В Буэнос-Айресе они вместе брали уроки рисования в студии итальянского живописца и педагога Филиппо Галанте. Уверенность, с какой Карузо рисовал шаржи, во многом пришла как раз после уроков в его мастерской.
С 10 по 28 октября 1901 года Энрико гастролировал в Варшаве, где пел вместе с польской сопрано Яниной Вайдой-Королевич (позднее в мемуарах певица поведала об этих днях не вполне достоверно, но очень тепло написала о своем партнере-теноре), а также с красавицей-украинкой Саломеей Крушельницкой. Из Варшавы Карузо отправился в Италию. По пути в родной город в конце ноября — начале декабря он выступил в Болонье и Триесте. В последнем городе он покорил всех в «Любовном напитке» — опере, в которой должен был дебютировать на сцене театра «Сан-Карло» в Неаполе. Этого выступления Карузо ожидал с нетерпением. Не только, кстати, из-за творческих амбиций, — ему предстояло спеть в пяти спектаклях «Манон Леско» с… Риной Джакетти! Что же касается амбиций, то Энрико был спокоен и не сомневался, что он, родной сын Неаполя, бедняк, который достиг того, что его принимает, делает ценные подарки и говорит комплименты могущественный российский монарх, будет принят земляками с восторгом и гордостью за столь блестящую и стремительную карьеру. Многих его коллег пугали слухи о жестокости неаполитанской каморры. Однако Карузо меньше всего в родном городе боялся мафии. Тем более он рассчитывал на поддержку Николы Даспуро, который организовал ему первый ангажемент в театре «Лирико». Однако, как вскоре выяснилось, в его родном городе опасность все же его подстерегала, причем с самой неожиданной для него стороны.
По странному стечению обстоятельств, Карузо совершенно не представлял реальной ситуации в музыкальной жизни Неаполя и в «Сан-Карло». Всеми музыкальными «мнениями» города «заведовали» два враждующих аристократических клана, которые имели возможности как возвысить исполнителя, так и стереть его в порошок — вне зависимости от статуса или приема, который певцу оказывала публика. Даже самому именитому исполнителю, чтобы добиться положительных отзывов, необходимо было предварительно представиться хотя бы одному из неаполитанских «тузов», «раскланяться» и договориться о поддержке.
Но Карузо этого не знал. Он спокойно общался со старыми друзьями, вел обычную жизнь. Правда, его несколько обеспокоило, что критики не рвутся брать у него интервью, как это было в Милане. Однако коллеги по сцене на репетициях делали вид, что ничего не происходит, и тем самым ввели Энрико в заблуждение, будто все идет так, как нужно. Не знал Карузо и того, что руководство «Сан-Карло» и оба музыкальных клана Неаполя ненавидели театр «Ла Скала», видя в нем опасного конкурента, и что успех в Милане был крайне плохой для певца визитной карточкой в Неаполе.
Тридцатого декабря 1901 года в «Любовном напитке» Карузо впервые появился на сцене «Сан-Карло». Согласно версии, вошедшей в большинство биографий тенора, и Энрико был не в лучшей форме, и публика вела себя отвратительно; в результате певец был освистан в родном городе и дал клятву никогда там больше не выступать. Однако здесь мы имеем дело с очередным мифом. Все имеющиеся документы свидетельствуют о том, что никакого провала на самом деле не было. Во-первых, Карузо спел в «Сан-Карло» не один, а десять спектаклей, и все они прошли с огромным успехом. Начиная с первого представления «Любовного напитка», он по требованию публики вынужден был повторить все главные фрагменты своей партии, а в конце публика его вызывала множество раз. Это же повторилось и на следующих представлениях с участием Энрико. Так что ни о каких «освистываниях» не было и речи. Положительными поначалу были и отзывы в прессе. Единственную рецензию, содержавшую хоть какую-то критику, написал близкий друг неаполитанского тенора Фернандо де Лючии, барон Саверио Прочида, и опубликовал 31 декабря 1901 года в газете «Пунголо». В большой статье критик совершенно справедливо указал на некоторые недочеты в стиле и вокальной манере Карузо и попросил не обижаться на свою «доброжелательную откровенность». Критик советовал тенору не увлекаться операми «белькантового» репертуара и больше осваивать репертуар драматический, который, по мнению Прочиды, больше соответствует его темпераменту и голосу. Действительно, вокальный и сценический стиль Карузо, придававший вместо «утонченности» образам невиданную ранее страстность, на фоне «классических» белькантовых исполнителей, каковыми считались Де Лючия, Бончи, Анджело Мазини, казался непривычным. Тон ментора, который позволил себе Прочида, сильно задел самолюбие Энрико. Не очень его успокоило и то, что на его защиту встала столь авторитетная газета, как «Коррьере ди Наполи», в которой были помещены самые восторженные отзывы о теноре. Поэтому Карузо не стал противиться, когда некоторые из его друзей напечатали на Прочиду довольно язвительную эпиграмму, снабдив ее шаржем. И тут барон не выдержал. 16 января 1902 года он выступил с еще одной статьей, в которой Карузо обвинялся едва ли не во всех певческих «смертных грехах» — в отсутствии вокального шарма, в плохой дикции, в слабой вокальной технике, в зажатости звука, в пристрастии к дешевым сценическим эффектам. Ко всему прочему, Прочида поиздевался над «кряжистой фигурой» тенора, которая, на его взгляд, совсем не вязалась с образом Де Грие. Статья вновь носила характер не «разгромный», а «назидательный» — критик неоднократно подчеркивал, что тенор обладает огромным потенциалом и что цель статьи не более нежели сподвигнуть Карузо к дальнейшему совершенствованию.
Выступление Прочиды инициировало своеобразную кампанию против Энрико, организованную представителями тех самых двух «кланов», которых тенор проигнорировал. От глаз газетчиков не ускользнули чересчур теплые отношения Карузо и Рины Джакетти. Появилась карикатура, под которой можно было прочитать: «Наша несравненная примадонна в роли Манон была в невообразимом декольте. Наверное, она хочет показать своему партнеру, какие беспредельные горизонты открывает его искусство»…
Можно представить, как разъярен был Карузо. Он даже представить не мог, как на это отреагирует Ада. Ко всему прочему, в еженедельнике «Монсиньор Перелли» был опубликован памфлет, в котором издевательски обыгрывалось значение фамилии тенора (caruso — на Сицилии рабочий серных рудников, или вообще — наемный рабочий).
Все эти факты чрезвычайно задели самолюбие тенора. 21 января 1902 года по окончании последнего спектакля он прямиком отправился на вокзал. Даспуро проводил Карузо до поезда и сказал, что к следующему приезду Энрико в Неаполь вся эта шумиха забудется и он будет петь с обычным уже для него успехом.
— Я больше никогда не буду петь в Неаполе, — ответил Карузо. — Если я буду приезжать сюда, то только для того, чтобы есть спагетти…
Карузо сдержал слово и никогда больше не пел в родном городе, как бы и кто его об этом ни просил. Впоследствии он часто туда приезжал, общался с друзьями, навещал родственников. Но для Неаполя «золотой голос» умолк навсегда.
Что же касается барона Прочиды, то Карузо не простил ему его выступления и до конца дней считал его своим врагом. «В один из последних приездов певца в Неаполь к нему явился молоденький журналист с просьбой об интервью. Это был сын Прочиды. Услыхав фамилию, Энрико нахмурился:
— Родственник?
— Да что вы, коммендаторе, никаким боком! — не моргнув глазом соврал юный баронет.
