В половине восьмого за тенором прибыл экипаж, чтобы отвезти его в театр.

В девять начался спектакль. Карузо был явно не в форме, чувствовал это и очень нервничал. После каждой арии и фрагментов, за которыми обычно следовали аплодисменты, его ожидала зловещая тишина. В итоге он спел Рудольфа гораздо хуже, чем обычно, и позднее сокрушался:

— Публика даже не представляла, насколько трудным было мое положение. Только артист может понять, что значит петь при таком отвратительном самочувствии, какое у меня было в тот злополучный вечер!..^[138]

Едва ли не первый раз в жизни Карузо смог на собственном опыте прочувствовать слова Канио из «Паяцев»: «Играть!.. Когда словно в бреду я!..» Увы, через несколько лет эта фраза и следующие за ней станут для Энрико куда более травмирующими…

Ситуацию осложнило и то, что измотаны были и другие исполнители, в том числе Эмма Карелли и Лина Пазини-Витале. Пуччини, не знавший о всех испытаниях, выпавших на долю певцов, не дождавшись окончания спектакля, ушел из театра крайне расстроенный. Позднее, когда ему рассказали, в чем было дело, в письме к Тосканини он в деликатной форме упрекнул дирижера, дав понять, что не считает певцов ответственными за неудачу: «Вчера вечером в начале последнего акта я ушел и не попрощался с тобой, как хотел. Прости меня, я был слишком опечален вчерашним спектаклем. Поручаю тебе второй спектакль, обрати внимание на Карелли, костюмы и грим. Скажи Карелли, чтобы она попыталась создать образ таким, каким видел и написал Мюрже, и чтобы не замедляла так „устало“ всю свою партию. Я могу только благодарить тебя за заботу, с которой ты отнесся к моей опере. Итак, желаю, чтобы второй спектакль был более одухотворенным во всех отношениях и чтобы Карузо проявил себя. Будете репетировать еще раз?»^[139]

Миланская публика была разочарована. Слухи о «золотом голосе» уже будоражили «оперную Мекку», все ждали чуда. Но тенор был совсем не в той форме, чтобы демонстрировать чудеса, на которые он и вправду был способен. Один из критиков на следующий день написал: «Поразительные вещи нам рассказывали о теноре Карузо! Публика „Ла Скала“ ожидала от него слишком многого. Но результат ни в коей мере не оправдал ожидания»^[140].

Еще один критик, который слышал Карузо в других театрах, предположил, что роль Рудольфа просто не подходит его голосу^[141]. Что ж, Карузо впервые довелось столкнуться с тем, что станет для него постоянным кошмаром на протяжении всех последующих лет карьеры: слава тенора, рассказы о его уникальном голосе заставляли публику каждый раз ждать от его выступлений чуда; но певец — не бог. Он может быть нездоров, утомлен, его могут беспокоить личные проблемы. Никто — даже самый выдающийся вокалист — не может постоянно находиться в идеальной форме. Но для Энрико проблема заключалась в том, что от него всегда ждали не просто пения, а демонстрации феноменальных вокальных качеств, и при малейшем несоответствии тенора образу «Великого Карузо» на него обрушивался шквал обидных упреков. Правда, надо признать, что случалось это редко — после злополучного дебюта в «Ла Скала» певец выходил на сцену лишь тогда, когда чувствовал себя в более или менее хорошей форме.

На следующее утро Энрико проснулся совершенно больным. Его лихорадило и мучил ларингит. Он был очень удручен происшедшим, ругал себя за то, что поддался уговорам выступить в таком состоянии, жаловался на дирижера и генерального директора. Ада ухаживала за Энрико, успокаивала, советовала не ссориться с Тосканини и выполнять его требования. Карузо прислушался к ее совету и вскоре помирился с дирижером. Однако, несмотря на многие годы последующей совместной работы, друзьями они так и не стали. Вообще, у Тосканини близкие отношения с певцами (но отнюдь не певицами!) почти никогда и не складывались. Он воспринимал вокалистов как инструмент оркестра. А так как певцы все же люди, а не инструменты, и куда чаще бывают «расстроены», конфликты между ними и дирижером были неизбежны. Наверное, не было такого певца, который не испытал бы на себе гнев маэстро. Единственной возможностью для любого исполнителя пребывать в мире с Тосканини было беспрекословное выполнение всех его требований. Впрочем, Тосканини отнюдь не был «монстром». Сохранилось немало рассказов о его благородстве, о способности признавать ошибки. Так, в 1907 году у Джузеппе Боргатти, выдающегося драматического тенора (Козима Вагнер называла его, например, лучшим Зигфридом) и человека редких достоинств, начала развиваться болезнь глаз, вскоре приведшая к полной слепоте (в 1914 году певец оставил сцену, но еще 14 лет выступал с концертами). Однажды во время исполнения партии Тристана в третьем акте он вдруг почувствовал, что его окутал какой-то туман. Испугавшись, что не увидит палочку дирижера, Боргатти поторопился вступить. После окончания акта разгневанный Тосканини ворвался в его гримуборную и стал кричать:

— Какого черта ты натворил?!

— Прости меня, Артуро, но мне показалось, что я слепну, — пытался объяснить Боргатти.

Но Тосканини, не веря, продолжал разносить певца:

— Никакая причина не может оправдать бесстыдство, которое ты позволил себе.

Спустя несколько лет, когда Боргатти совсем потерял зрение, дирижер приехал к нему в клинику, обнял его и попросил прощения. Оба прослезились.

— Я не таил никакого зла на него, — рассказывал певец, — прекрасно понимая, что на подиуме Артуро Тосканини повинуется лишь требованиям искусства, высокого и светлого^[142].

Если не принимать во внимание неудачный дебют, то, в целом, 1901 год оказался довольно успешным в карьере Карузо. Он пел в «Ла Скала» спектакль за спектаклем. Критики быстро забыли о его злополучном дебюте, и их отзывы становились все более и более восторженными.

В январе Энрико принял участие в мировой премьере «Масок» П. Масканьи, исполнив партию Флориндо. Премьера проходила в один и тот же день и час в семи городах Италии: Венеции, Риме, Неаполе, Генуе, Турине, Милане и Вероне. Начался этот необычный проект с недоразумения: Масканьи обещал первую постановку новой оперы венецианскому театру «Ла Фениче» (композитору льстило, что его произведение будет идти на сцене, где впервые были представлены многие прославленные оперы, среди которых достаточно назвать «Аттилу», «Травиату», «Риголетто», «Симона Бокканегру» Верди; да и само название театра, которое переводится как «Феникс», вселяло надежду на новое возрождение интереса к его операм — после невероятного успеха «Сельской чести» все последующие произведения Масканьи: «Друг Фриц», «Вильям Ратклиф», «Ирис» не становились репертуарными). Не зная об обещании композитора, Сонцоньо, обладатель прав на «Маски», предложил честь первой постановки Римской опере. Когда это обстоятельство выяснилось, было решено не отказывать ни тому, ни другому театру — Сонцоньо посчитал, что одновременная постановка лишь повысит популярность произведения, а возможная шумиха сыграет на руку как композитору, так и издательству. Когда же об этом небывалом в истории театра проекте узнали в других городах, поступили аналогичные просьбы еще от пяти театров. Таким образом, 17 января 1901 года опера прошла во всех семи городах (интересно, что среди них не было родного города композитора — Ливорно)!

Однако, несмотря на все старания, «Маски» имели успех лишь в Риме, где дирижировал композитор и где была наиболее сочувствовавшая ему публика. Правда, автор не унывал и отшучивался:

— Скажите, ну кто еще получал за одну премьеру в семь раз больше денег? И кто от такого смог бы отказаться?

Еще до премьеры композитор с гордостью объявил, что «этой новой работой намерен возродить классическую итальянскую комическую оперу». Эти слова Масканьи послужили причиной создания — после провала оперы — одним из критиков такого стишка: «Tra il dire é il fare / С’е di mezzo il mare» («Между словом и делом / Пролегает море»), Тосканини и Гатти-Казацца рассчитывали, что «Маски» станут гвоздем сезона, а вместо этого огромный труд был затрачен на то, что один из саркастически настроенных критиков назвал «самым потрясающим провалом»^[143]. В «Ла Скала» опера прошла всего три раза и была снята с репертуара. Пение Карузо было воспринято как «луч света» — он единственный удостоился добрых слов от критики, несмотря на участие в спектакле Линды Брамбиллы, славной представительницы знаменитой певческой династии, Эммы Карелли и баса Оресте Луппи (к слову сказать, ставшего за год до этого первым Греминым на сцене «Ла Скала» во время миланской премьеры «Евгения Онегина»).