После визита к Пуччини Карузо работал изо всех сил, стараясь в кратчайшие сроки как следует подготовить партию и произвести благоприятное впечатление на композитора и его жену, на вилле которых он стал нередко появляться вместе с Адой Джакетти.

И 28 августа 1897 года после пяти спектаклей «Богемы» критик газеты «Иль Троваторе» («Трубадур») писал, что «тенор Карузо был подлинным открытием в партии Рудольфа. Его пение, музыкальность, драматическое наполнение образа и по-настоящему красивый голос — стали приятным сюрпризом, преподнесенным молодым артистом». В той же самой газете другой рецензент писал: «Мы уже слышали и восхищались Карузо в „Травиате“. Но в „Богеме“ он превзошел все ожидания. Невозможно исполнить роль Рудольфа более лирично и артистично. Его очень приятный, подвижный и свежий голос непринужденно взмывал к верхнему до без малейших признаков напряжения или усталости»^[94].

По всей видимости, критик не был достаточно внимателен. По согласованию с композитором знаменитая ария была транспонирована на полтона вниз. Но даже в этом случае высокая си-бемоль — немалое достижение двадцатичетырехлетнего Карузо, особенно если принять во внимание его нередкие срывы на высоких нотах. Заметим, что эти отзывы свидетельствуют не только об артистическом росте Карузо и его вокальном мастерстве, которого он достиг на удивление быстро, но и о том, что тенор сделал успехи в драматическом направлении.

Естественно, рецензенты не обходили вниманием и Аду, в адрес которой было произнесено немало восторженных слов. Единственное, что омрачало ситуацию, так это то, что импресарио отказался платить обещанный гонорар, сославшись на то, что Энрико посетил композитора «самовольно», а не по согласованию с ним, и выдавал Карузо смехотворную сумму — 15 лир в день… Что ж, это стало очередным уроком, показавшим Энрико, что с импресарио нужно держать ухо востро.

Сезон в Ливорно был абсолютным триумфом во всех отношениях. В конце его Ада дала бенефис, также вызвавший бурю восторженных эмоций. Ко всему прочему, работу солистов высоко оценил сам композитор. Он не упустил случая посмотреть, как его нежданный визитер справился с партией Рудольфа. 27 августа 1897 года Пуччини посетил спектакль «Богемы». После третьего акта на него обрушился шквал оваций, цветов, подарков. Об этом вечере писали как о «незабываемом»: «Тенор Карузо был в роскошной форме. Синьора Джакетти-Ботти была несравненна. Выйдя из театра, Пуччини застал настоящую демонстрацию. Огромная толпа с факелами сопровождала его почти до дома»^[95].

Ада была рада признать, что она ошибалась, недооценивая поначалу своего партнера. Теперь отношения сопрано и тенора изменились кардинальным образом. Все, кто видели Карузо в те дни, единодушно отмечали, что он был в состоянии эйфории, источая доброжелательность, обаяние, юношескую страстность. Он был словно наэлектризован. И Ада Джакетти не могла не поддаться обаянию своего партнера и квартиранта. Ее давно задевало, что младшая сестра привлекает повышенное внимание Карузо, и Ада пустила в ход все свои чары. Пребывающий в эйфории от первого в жизни настоящего триумфа, Энрико ответил Аде взаимностью. В то время как Рина была во Флоренции, страстные любовные отношения Альфреда и Виолетты, Рудольфа и Мими возымели продолжение вне сцены. Сорок лет спустя в интервью бразильской газете Ада Джакетти вспоминала момент, когда в ней вспыхнула любовь к Энрико:

— Сначала я отказывалась петь с ним в «Травиате»: его голос мне казался небольшим и бестембровым. Тогда, конечно, никто не мог предвидеть, что ожидает Карузо в будущем. В конце концов я согласилась, и мы стали Виолеттой и Альфредом… С того времени прошло много лет. За ослепительным блеском юности проступила суровая жизненная правда. Но память о любви, о ее таинственных путях остается для меня столь же яркой… В третьем акте «Травиаты», когда скрипки выводят нежнейшую и возвышенную мелодию, театр замирает. Музыка проникает в самую душу — Виолетта находится на пике эмоционального напряжения. Ее голос в этот момент становится воистину божественным инструментом, сливающимся с оркестром… Именно в этот момент я почувствовала, что юный тенор значит для меня куда больше, нежели любой другой партнер по сцене… Странная вещь, понимаете ли: с кем бы я ни выступала до этого, я никогда так не волновалась и не думала о голосе… Но ведь до этого я никого по-настоящему и не любила… Музыка Верди стала серьезным испытанием нашей зарождающейся любви…^[96]

Ада и Энрико полюбили друг друга. То, что они жили под одной крышей, позволяло им совмещать желания с возможностями. Однако Ада, как ни увлечена была возлюбленным, отнюдь не была готова разрывать брак с Джино Ботти. И, похоже, на тот момент Карузо это вполне устраивало.

Вернувшаяся в Ливорно Рина застала в полном разгаре роман сестры со своим возлюбленным. Ада не стала скрывать ничего и посоветовала ей поскорее избавиться от каких-либо претензий на Энрико. Откровенность сестры не могла смягчить удар. Рина была потрясена, оскорблена и раздавлена. В отличие от увлекавшегося, но и быстро охладевавшего Энрико, ее привязанность к Карузо была куда более стойкой, и это чувство она пронесла через всю жизнь. В крайне угнетенном состоянии Рина вернулась во Флоренцию.

В таком небольшом городе, как Ливорно, сезон не мог продолжаться дольше двух месяцев — театр просто перестал бы собирать публику. В конце августа синьора Джакетти собралась домой, а Ада уехала к мужу в Фиуме. Поскольку Карузо за каждое выступление в «Богеме» получал всего 15 лир, то по завершении выступлений он оказался в абсолютной нищете. До заключения нового контракта ему не на что было не то что жить, но даже выбраться из города. На помощь пришла синьора Джакетти, которая предложила Карузо какое-то время пожить в их доме во Флоренции, пока он не получит новый ангажемент. Естественно, она не была слепой и догадывалась о запутанных отношениях певца с ее дочерьми. Таким образом, восемь дней Карузо провел во флорентийском доме Джакетти, где познакомился и с главой семьи, который был несказанно возмущен поведением импресарио, фактически обманувшим тенора, и с удовольствием дал гостю 50 лир, которых было достаточно, чтобы добраться до Милана. Карузо не нужно было долго собираться — все его пожитки умещались в большом бумажном мешке. Позже при первой же возможности Энрико вернул 50 лир и никогда не забывал гостеприимство и доброту, которую ему оказали Джузеппина и Гвидо Джакетти. В 1920 году, незадолго до смерти, Карузо рассказывал:

— Я все еще отдаю деньги семье, которая дала мне взаймы пятьдесят лир, в которых я так нуждался в те юные годы: многие, многие, и многие пятьдесят лир…^[97]

По пути в Милан Карузо не смог удержаться и заглянул к Аде в Фиуме, где у родителей мужа воспитывался ее сын Лелио. По неподтвержденным сведениям, Энрико и Ада даже успели вместе выступить — возможно, это был благовидный предлог, маскировавший истинные цели визита тенора.

Приехав в Милан, Карузо снял комнатку в одном из самых дешевых пансионов и начал активно искать новые ангажементы. Правда, время для этого было не самое удачное. Страна переживала тяжелейший кризис. Ошибки правительства как во внешней, так и внутренней политике привели к резкому обнищанию населения и безработице. Социалистическая партия всячески поддерживала стихийные бунты и поощряла любые формы демонстрации недовольства. Во многих городах Италии были разорены здания муниципалитетов, сожжены таможни, освобождены из тюрем заключенные. Солдат, направленных на усмирение бунтующих, забрасывали камнями. Те в ответ нередко стреляли по толпе. «В мае 1898 года улицы Милана перекрыли баррикады. Рабочие требовали „хлеба и работы“. Волнения длились три дня. Применив пушки, генерал Беккарис подавил восстание. Тысячи арестованных, раненых, убитых — таков жестокий итог „майских дней“»^[98]. Кризис усугубился и вследствие краха целого ряда крупных банков. Сенатор Паскуале Виллари так описывал беспорядки 1898–1899 годов: «Милан превратился в большой, сильный, работящий и цветущий город; население его сильно возросло и продолжает расти вследствие постоянного притока народа со всех концов Италии в поисках заработков. Таким образом, в нем скапливается все недовольство, вся ненависть, вся вражда общественных классов, рассеянных по всему полуострову… Когда со всех сторон Италии вследствие повышения цены на хлеб раздался призыв к восстанию, Милан присоединился к движению. Все были уверены, что настал час расплаты и что катастрофа неминуема. Благодаря этому общему убеждению действовали так, точно катастрофа уже разразилась, и чуть-чуть не вызвали ее на самом деле. Сами мятежники боялись, потому что не были готовы, у них не было оружия, они толком не знали, чего требуют, у них не было руководителей. Пришел час, когда они могли распоряжаться, но как, где и с чего начать — они не знали. Буржуазия думала, что настало светопреставление; власть считала себя не в силах бороться. И революция, которой не было, стала действительным фактом, потому что все поверили в ее существование… Действительно, если в Милане не было настоящей революции, то в известном смысле можно сказать, что было нечто более худшее. То, что случилось, выявило огромное общественное бедствие, глубокое, неопределенное, более опасное, нежели революция, которая имеет по крайней мере определенную цель, начинается ради ее достижения и прекращается, когда цель достигнута. Настоящее всеобщее неопределенное недовольство не известно к чему нас приведет…»^[99]