В то время как с декабря 1896-го по март 1897 года Карузо пожинал лавры в театре «Меркаданте», в главном театре Неаполя «Сан-Карло» с большим успехом выступала сопрано Ада Джакетти-Ботти. Хотя эти двое певцов и не были знакомы, они вполне могли встретить имена друг друга в неаполитанских газетах (в отличие от книг, газеты Эррико читал). Правда, слава Карузо еще не была столь громкой, чтобы привлечь внимание молодой примадонны…

Из Неаполя Эррико отправился в Салерно, чтобы вновь участвовать в антрепризе Грасси. Он был рад встретиться с невестой, однако мысль о запланированной свадьбе с ней его все более угнетала. Молодой человек был явно не готов проститься со свободой, какую давала холостяцкая жизнь… Ко всему прочему, будучи крайне суеверным, Карузо продолжал считать, что у Грасси «дурной глаз», и по-прежнему раздражался, когда тот появлялся на репетициях и спектаклях. Все закончилось тем, что Эррико разорвал помолвку. Это был первый раз, когда, можно сказать, на пути к алтарю Карузо струсил. И, как оказалось, далеко не последний.

К моменту возвращения Карузо в Салерно Джузеппина Грасси вовсю готовилась к бракосочетанию, и для нее разрыв помолвки стал страшным ударом. Отец Джузеппины столь бурно прореагировал на неожиданный поворот событий, что тенор решил не задерживаться в Салерно.

До отъезда из города у Карузо начался роман с балериной, участвовавшей в «Джоконде» в знаменитом «Танце часов». Любовники тайно встречались в романтичной обстановке: на освещенном луной пляже, под шелест волн… Однако их связь вскоре стала секретом полишинеля и создала для Эррико неожиданные проблемы. Как выяснилось, у Карузо был соперник — очень влиятельный и могущественный…

Следующим ангажементом Карузо был уже по-настоящему престижный контракт. Эррико пригласили участвовать в торжественном открытии сезона театра «Массимо» в сицилийском городе Палермо — первом большом театре (как это видно даже из названия — зал театра вмещал 2500 человек). Так как репертуар тенора расширялся, известность росла, соответственно, увеличивались и гонорары. За тринадцать выступлений в «Джоконде» А. Понкьелли в течение сорока пяти дней он должен был заработать 2750 лир (в некоторых биографиях Карузо говорится, что по следующему ангажементу — в Ливорно — он получал 15 лир за спектакль, что, конечно, неверно^[80]).

До отъезда Карузо провел в Неаполе свой первый (из впоследствии многочисленных) «медовый месяц» с балериной, которую уговорил ехать с ним. Любовники жили в грязном пансионе, что было разительным контрастом с романтическими пейзажами ночного пляжа Салерно. Ко всему прочему, вскоре закончились деньги. Пока Карузо готовился к поездке в Палермо, балерина вынуждена была поступить в кордебалет маленькой бродячей труппы. И хотя они до последнего момента перед разлукой занимались любовью, плакали, давали обеты верности и обещания воссоединиться в ближайшее время, кажется, оба вздохнули с облегчением, когда расстались: Карузо поехал петь на Сицилию, а балерина — танцевать в Рим, заключив весьма кстати подвернувшийся контракт.

Карузо получил этот ангажемент по рекомендации неаполитанца Леопольдо Муньоне — одного из трех ведущих дирижеров Италии тех лет[81], участника, в числе прочих, мировых премьер «Сельской чести» и «Фальстафа». Муньоне слышал тенора в Неаполе в партии Энцо и решил, что он как никто подходит для участия в спектаклях, которые должны были идти под его руководством в Палермо. Блестящий музыкант, близкий друг всех ведущих композиторов и вокалистов Италии, Муньоне был невероятно колоритной личностью. В жизни Карузо он сыграл очень большую роль. Стиль его общения с певцами (но не певицами!) был крайне бесцеремонным. Титта Руффо так описывает Муньоне:

— В нем было как бы два совершенно различных человека. Прежде всего — артист: темпераментный, нетерпимый, ехидный, грубый, но лишенный каких бы то ни было корыстных намерений. Ему казалось естественным говорить все, что приходило в голову, и тогда он мог обидеть, унизить и оскорбить любого человека. Делал он это без всякого удержу и без зазрения совести, не считаясь ни с чем, и в присутствии всего оркестра. И рядом с артистом существовал человек, любивший пошутить и рассказать анекдот, безудержно хохотавший, бывший со всеми на «ты», расточавший дружеские чувства направо и налево и превращавшийся подчас в настоящего ребенка, в озорного мальчишку…^[82]

Сразу же по прибытии в Палермо Карузо умудрился поссориться с Муньоне, причем отнюдь не на почве музыки. Оказалось, что молодой тенор и грозный дирижер… соперники! Балерина, с которой у Эррико начался роман в Салерно, была одной из любовниц Муньоне. А тот отличался крайне ревнивым характером и считал, что все его женщины (а их было в разных городах довольно много) обязаны носить пояс верности. Жена Муньоне, меццо-сопрано Мария Паоликки-Муньоне, также выступавшая тогда в театре «Массимо», закрывала глаза на романы мужа и сама не прочь была обзавестись молодыми воздыхателями… Что и говорить, недаром театральные нравы того времени вызывали немало нареканий, а профессия артиста в глазах «высшего общества» выглядела «постыдной». С подобными воззрениями Карузо будет сталкиваться не раз: что самое удивительное, даже незадолго до смерти, когда он стал одним из самых известных в мире людей и самым богатым оперным певцом, отец его американской невесты, а позднее жены, крайне отрицательно отнесся к решению дочери выйти замуж за «артиста» — пусть даже столь именитого. Впрочем, у Парка Бенджамина были и другие веские основания возражать против бракосочетания его дочери с Карузо…

То, что юная балерина предпочла молодого и энергичного тенора, разозлило Муньоне. Во время репетиций он постоянно придирался к Эррико, надеясь, что выведет его из себя и тот покинет труппу. Что больше всего злило дирижера, так это то, что сама опера — «Джоконда» — постоянно напоминала о неудаче и о том, что его «обошел» какой-то юнец!

Но Муньоне недооценил упорство Карузо. Тот хладнокровно сносил все придирки маэстро. Не зная, что еще предпринять, дирижер пошел к импресарио и заявил, что Эррико недостаточно хорош для того, чтобы петь в столь прославленном театре во время фестивального сезона. Но импресарио, от которого, разумеется, не скрылась интрига, невозмутимо ответил:

— Прекрасно! Но ведь вы сами нам рекомендовали этого певца! Так что давайте дадим ему возможность выполнить обязательства^[83].

В итоге Карузо остался в труппе. Более того, он так хорошо пел на генеральной репетиции (в те годы в Италии это была, по сути, премьера), что дирижер растаял. Музыкант в нем одержал победу над уязвленным мужчиной. После теноровой арии Муньоне начал стучать палочкой по пульту и вместе с остальными кричал: «Браво, Карузо!» Дебют тенора состоялся 29 мая 1897 года и был очень успешным. Тем не менее, восхищаясь красотой его голоса и мецца-воче, критики не преминули заметить, что с высокими нотами у тенора не все в порядке. Похвалили и мудрость дирижера, который предложил спеть знаменитый романс Энцо «Небо и море» на полтона ниже. Эррико блестяще выступил во всех спектаклях, и к тому моменту, когда он должен был уехать в Неаполь, дирижер и тенор стали друзьями.

Судьбе было угодно, чтобы именно друг-соперник стал инициатором одной из самых важных, можно даже сказать роковых встреч в жизни Карузо. Когда закончились спектакли, Муньоне устроил Эррико ангажемент в Ливорно, где тенор должен был исполнять партию Альфреда в «Травиате» Джузеппе Верди. Заглавную роль должна была петь Ада Джакетти.

— Послушай, бездельник! — обратился Муньоне к тенору. — Ты будешь петь с самой красивой женщиной, которую я когда-либо знал. Только не вздумай в нее влюбиться^[84].