В ту ночь я увидела сон, который я как будто вижу и сейчас. Я увидела Пушкина, когда он восклицал: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Видела его сына — молодого блестящего генерала — и совсем неожиданно Наталью Николаевну. Лицо ее было печально; она с такой нежностью и любовью смотрела на мужа, что я вмиг поняла, что душа ее так же прекрасна, как и ее лицо. Да разве могло быть иначе?

Да, но я ведь про «Лунную сонату». Второй раз я услышала о ней в жестокие для нас всех дни войны. Через наше село шли и шли беженцы из разных городов. Но особую любовь и заботу мы проявляли к ленинградцам. Долгими осенними и зимними вечерами мы вязали из овечьей шерсти носки, варежки, шапочки, свитера и одевали их, чтобы согреть их измученные тела. И вот у нас жила женщина, больная ленинградка. Я очень привязалась к ней, ее звали Александра, попросту тетя Шура. Не знаю, с чем это связано, но я очень люблю это имя. У меня и сын Александр, Саня, Сашенька. Так вот она очень много рассказывала про Ленинград. «Вот кончится война, — говорила она, — ты, Лида, приедешь ко мне, и мы пойдем слушать „Лунную сонату“». Когда она выздоровела и ушла, я долго тосковала о ней, с какой-то надеждой ждала письма (она обещала писать), но так и не дождалась.

Прошло много-много дней. Уже в Москве я как-то гладила белье, включила приемник и остолбенела: из него лились дивные, неземные звуки. Я забыла обо всем, от какого-то восторга полились слезы. В это время вошел муж, зло посмотрел на меня и переключил на другую программу. Там пели частушки. Я не против них, но тогда мне было легче умереть, чем их слушать.

Я музыкально неграмотна, но эта музыка звучала во мне день и ночь, только потом я случайно узнала, что слышала «Аппассионату» Бетховена. Она меня спасла от одного неверного поступка.

Дело в том, что я чуть не вышла замуж за старика. Он работает у нас в Главке. Как-то я оказалась у него дома. И он встретил меня в безукоризненном черном костюме, а на груди и животе — ослепительной белизны фартук.

Ничего лучшего он не мог придумать, чтобы отвратить от него мое сердце, раз и навсегда, совсем. Я подумала, что вдруг и он будет запрещать мне слушать мою музыку, а еще хуже — запрещать читать мои любимые книги. Да и не могу я, и все тут. И во мне звучала та музыка, но как-то светло и радостно, как будто одобряла мое решение.

Только вот жжет меня вопрос сына: «Кому нужна была в жизни твоя блаженность?»

А дедушка Ленок трагически погиб, он замерз в реке осенью, а потом сгорела его изба, где я провела столько счастливых часов. Жаль, что не сбылось его пророчество: «Счастливая ты будешь, девонька», — говорил он. А то, что он души во мне не чаял, исполнял каждое мое желание, выяснилось позже: та женщина на портрете, которой он посвятил жизнь, была родная сестра моего деда.

А ленинградцев, которых мы спасали от голода и холода, мы до сих пор помним, а вот ни один из них не вспомнил никогда то безвестное село, которое приютило их в лихую годину. Такова жизнь.

Л. Б

1981

Виктор Викторович! Сейчас я прочитала в своем альбоме вот такие стихи: Скажи, зачем тот парус белый Я часто видела во сне, И чей-то образ, образ смелый, Причастен был к моей судьбе. Скажи, зачем тоскою нежной Он разрывает душу мне, Когда я вижу тот мятежный, Тот белый парус на волне. Скажи, зачем мотив высокий Любви моей ты оборвал, Но белый парус одинокий Моей душе чужим не стал. Мою печаль река уносит. Скажи, зачем же до сих пор Тот белый парус бури просит, Как жизни тайный приговор. Ах, брошу грусть, возьму гитару. Скажи, зачем мне тосковать? Со мною лермонтовский парус Тихонько будет напевать.

Написано: «Посвящается…» Тогда я еще не знала, кому посвящается, а теперь знаю, уверена в этом — это Вашему «Я». Именно тот образ, который создали Вы в своих книгах, был всегда моим идеалом. Пусть Вы не такой, но Вы причастны к этому образу, и потому Вы стали для меня очень дорогим человеком. И если я исчезну из Вашей жизни — не думайте, что я предала Вас. Я всегда буду с Вами. Я буду с Вами бешеной вьюгой зимой, я буду теплым ветром и солнечным зайчиком весной, я буду проливным дождем жарким летним днем, я буду прощальным криком журавлей и золотом осенних дней, я буду в море лунной полосой и в небе сверхновой звездой…

Меня часто спрашивают, почему я, всегда имевшая успех у мужчин, ни за кого не хотела выйти замуж второй раз. Значит — думают они — я любила первого мужа. И никем не хочу его заменить. Я отмалчиваюсь по этому поводу, пусть думают, что хотят.

Нет, любить того человека я не могла.

Однажды во сне я увидела Лермонтова, проснулась, и мне так захотелось почитать его стихи. Я знала многие наизусть и среди них мою любимую «Ветку Палестины». И я вслух начала: Скажи мне, ветка Палестины: Где ты росла, где ты цвела? Каких холмов, какой долины Ты украшением была?

«Ты что, ненормальная? — повернулся ко мне муж. — Два часа ночи, а она про какую-то ветку бормочет…» Вы понимаете, «про какую-то». Я молча ужаснулась.

Я очень люблю зимнюю вьюгу. Однажды я стояла у окна и с радостью наблюдала за бешеной вьюгой, и мне так захотелось побыть с ней вдвоем, как в детстве. Я оделась и вышла, и, Боже мой, какое счастье я испытала, бегая и валяясь в снегу. Конечно, меня никто не видел — был поздний вечер. Часа через два, радостная и возбужденная, я вбежала в комнату и бросилась к мужу. С перекошенным от злобы лицом он с силой оттолкнул меня и сказал: «Отряхни снег со спины, проститутка!» — я молча отвернулась. Я перестала читать стихи, выходить на улицу, улыбаться.

В какой-то серенький день я пошла к реке, вопреки строжайшему запрету мужа. Я стояла на берегу, и ко мне подошел какой-то человек в морской форме. Мы мало говорили, но он заставил меня улыбнуться. Можете представить себе лицо моего мужа, который прибежал за мной и увидел мою счастливую рожицу.

Что было потом — страшно вспомнить. Меня спас на третий день от мучительной пытки соседский парень, с которым мы часто играли в шахматы по вечерам. Я попросила его никому ничего не говорить. Я молчала и только на суде, когда нас разводили (муж был против развода), я тихо попросила: «Разведите нас, пожалуйста, этот человек мне совсем чужой».

А сегодня какой-то тип, очень модно одетый, обозвал меня чучелом, когда я покупала в газетном киоске стержни для авторучки и ему показалось, что я долго выбираю их. Взглянув на мое побледневшее лицо, продавец сказал ему: «А вы — Ванька недоразвитый». Я шла домой и плакала…

Л. Б

1981

Виктор Викторович!

Хотите, я Вас поразвлекаю и опишу, откуда есть пошли на Руси всякие прозвища, клички и т. п. непотребные названия.

Ну, начну с себя и моего брата. Меня дразнили «глазастая», в особо опасных случаях — «глазастая ведьма», а Сашку — «всесветный идол» (заметьте: не всемирный, а всесветный).

Я имела манеру ходить ночью на речку. Примерно 1,5–2 км. Проходить приходилось мимо мест, где пасся табун лошадей и располагался пастух — дядя Ваня, молодой и здоровый мужик. Как-то я засиделась допоздна и бежала домой сломя голову. От быстрого бега коса моя растрепалась, ветер раздувал белое платье. Дядя Ваня заорал благим матом: «Караул, спасите!» — и дал стрекача к селу. Гуляющие в селе парни и девки окружили его, и он рассказал, как русалка прыгнула ему на шею. Парни и девки попадали на землю от хохота, когда увидели, что вслед за дядей Ваней бежала я с разлохмаченной косой. Утром все обитатели нашего села, хватаясь за животы, читали вдохновенные строки, написанные моим братом на воротах дяди Вани. Дядя Ваня молодой Хаз-Булат он удалой. От русалки он бежал И полны штаны наклал.

Хотя дядя Ваня на другой день приходил ко мне и просил меня подтвердить публично, что я видела, как русалка прыгала ему на спину, кличка «Хаз-Булат» прилипла к нему, как банный лист, на всю жизнь.

Всем на селе было известно, что я не люблю свое прозвище. Когда я прибегала домой в слезах, то Сашка говорил: «Подумаешь, цаца какая, ее дразнили! Не вой, лупоглазая жаба, как дам раза!»