Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Вот Вам вкратце жизнь и работа Адуева. Еще было много всякого. Увлекся цирком — написал весь репертуар для знаменитого клоуна Виталия Лазаренко…

В. А

Без даты.

Дорогой! Можете считать это продолжением прошлого письма, мне не совестно писать много, потому что Ваших писем не требую и не жду…

Несколько слов об уехавших. Когда прочитала «Три минуты молчания» — очень понравилось. В Мурманске спросила у моряков: «Правда?» Сказали: «Да, правда, но не вся». Потом обсуждение в ССП, на которое меня не пустили, хотя оно было в ЦДЛ, куда у меня был постоянный пропуск. Секретно! Ну не болваны ли Ваши коллеги? Но недавно взялась перечитать и — увы — плосковато, без глубины. И все-таки, Владимов писатель и, как видно, человек приличный.

Максимова не знала. Но в библиотеке ЦДЛ работала прелестная девушка, Танечка Полторацкая, дочь журналиста. Однажды вечером, когда ее отец мирно ужинал в ЦДЛ, к нему кто-то подбежал и сказал: «Только что по Би-Би-Си сказали, что сегодня дочь журналиста Полторацкого обвенчалась в церкви с писателем Максимовым!» У Полторацкого — сердечный приступ.

Говорят, она в «Континенте» его правая рука. Во всяком случае, характер у нее есть. И литературу понимает.

Ну, и главная громада — Солженицын. М. Петровых? мне рассказывала, как он договаривался о встрече в ее доме с Анной Андреевной.

Солженицын читал лагерные стихи, Ахматова сказала, что этого ему не надо делать. Рассказывал, как разыскивал (и разыскал!) вдову Бухарина.

Материалы собирал скрупулезно и все-таки — история не его стихия. А он считает это своей миссией. Огромный талант, и ему бы писать «художественное»: один финал «Ракового корпуса», первый день Костоглотова на воле, смятый букетик фиалок — это, как сказано у Островского, «дорогого стоит». Я читала у Солженицына все, кроме последних вещей. В «Годе 1914-м» потрясающей силы смерть генерала Самсонова. Остальное скучно.

Вернется ли? Не знаю. Он непредсказуем.

В. А

07.09.88.

Из очень, очень дальнего.

В 1922 году я первый раз приехала в Москву на весенние каникулы. Очень хорошо помню, что это был первый день Пасхи. Мы с подругой ехали на извозчике с Киевского (тогда Брянского) вокзала, и, так как извозчик ездил медленнее автомобиля, то всю дорогу нас сопровождал колокольный звон — сорок сороков еще были целы.

Однажды я пошла на объявленную в помещении Камерного театра лекцию Осинского о современной литературе. Лекции-диспуты тогда были и не только в Политехническом. Был разговор о РАППе. Осинский был отличным оратором (потом его обвинили в троцкизме, и он пропал). Рядом со мной сидел человек в френче. Он темпераментно реагировал на всякие выпады Осинского, пытался втянуть меня в разговор. Но я была пай-девочкой и долго не реагировала на обращения незнакомого соседа. Но потом не выдержала и сказала: «Мало их еще ругают!» Тогда мой сосед сказал, совсем развеселившись: «Позвольте представиться. Генеральный секретарь РАППа!» Было смешно, и я уже не могла отмалчиваться.

Узнав, что я не москвичка, он стал мне показывать и называть людей, ему знакомых и сидящих в зале. Помню, про одного круглолицего, в длинной шинели, сказал: «Этот человек пишет роман, который сделает его знаменитым. Роман называется „Цемент“, а фамилия его — Гладков».

Потом сосед пошел меня провожать. Москву я знала плохо, и мы долго блуждали, пока вышли к знакомому мне дому. Это был дом у Патриарших прудов, у того самого турникета, где погиб Берлиоз! Но интереснее другое. Брат моей подруги, у которого мы жили, учился в институте Красной Профессуры и был гордостью семьи. Отец его — бедный, многодетный портняжка. И вот тут пересечение, одно из тех, которые Вам интересны.

Помните «Крутой маршрут»? Евгений Гинзбург рассказывает о том, как начиналась охота на молодую партийную интеллигенцию в Казани. И первой жертвой всех репрессий был Николай Эльвов — тот самый брат моей подруги, у которого мы жили, впервые попав в Москву.

По дороге я спросила своего провожатого: «Вы писатель?» — «Нет, — отвечал. — Я военный работник». Расспрашивал меня о Киеве, об университете, о литературной Украине.

Когда мы прощались, он просил меня написать ему: «Если вы захотите, то напишите, мой адрес простой — Москва, ОГИЗ, Фурманову. Я там главный редактор». Мне эта фамилия ни о чем тогда не говорила.

Прошло время, вышел «Чапаев». Произвел на всех громадное впечатление. Однажды, занимаясь с моим университетским другом Алексеем Полторацким, я рассказала ему о своей московской встрече, и он посоветовал мне написать Фурманову.

И я написала ему довольно нахальную открытку: «Если „Чапаев“ Ваш — откликнитесь!» И он немедленно ответил: «Мой, мой, первый, любимейший!» Так началась наша переписка. Он писал о московских делах, я — о киевских. Когда я заканчивала университет, он написал: «Редактором возьму Вас сразу, а там посмотрим, что сможете…»

А ранней весной — объявление о его внезапной смерти. Может быть, будь он жив, я зафиксировала бы себя в литературе? Муж говорил, что во мне пропадает редактор, и, давая свои рукописи, просил: «Простриги!»

И я выбрала музыку и уехала в Ленинград.

А письма Фурманова недавно сдала в литературный архив.

В. А

Без даты.

Посылаю книжку Марии Петровых. Думаю, что Вас обрадуют и стихи (дивные!), и воспоминания.

Могу добавить и свое начало знакомства. В том самом поселке писателей посреди Москвы мы поселились с первым въездом в 1948 году. Над нами жил писатель Бубеннов, самоуверенный хам. Когда Сталин похвалил его «Белую березу», он совсем распоясался, хамил всем, купил «специальную» машину для выездов на охоту, в пьяном виде поколачивал жену и тому подобное.

Затем въехал в «шикарную» квартиру, а мне сказал как-то довольно презрительно: «Над вами будет жить плакса» — это о Петровых.

Позже, когда мы подружились с Марией Сергеевной и я близко узнала эту прелесть, я вспомнила эти подленькие слова, эту гримасу «литературного быта».

Но все стало на свои места. Кто теперь читает обласканного Сталиным Бубеннова? А имя Петровых звучит все шире. Я горжусь тем, что она меня любила. Хотя я просто музыкант, муж тогда уже умер… Но она всегда была необыкновенно нежна ко мне. И даже соглашалась жить у меня, когда у них был ремонт и я ужаснулась ее присутствию в ремонтном бедламе…

Когда ее дочка родила, они получили новую квартиру на Ленинском проспекте. Как Марии Сергеевне не хотелось уезжать! Мы с общими друзьями Асмусами страшно переживали за нее — как перенесет это переселение. Так и случилось. Недолго прожила она в просторной квартире, даже книги не успели разобрать. Правда, было небо, так мало видное в Москве. Да, рак почки, от которого она умерла, тяжелая конкретность. Но в чем-то силы ее были надломлены; людей пожилых и тонко чувствовавших с места трогать нельзя.

В. А

20.06.89. Абрамцево.

Из письма М. С. Петровых — В. Конецкому.

…А я, Виктор Викторович, пережила весной огромную, непосильную утрату — лишилась любимейшего человека. И так мне в моем душевном одиночестве нужна была Ваша книга… Об этом — о моем — потом, когда-нибудь, может быть, если будет возможность — из души в душу. А может быть, и не надо этого, не смогу.

Спасибо Вам. У Вас ведь еще вышла книга. Пришлите. На мой московский адрес. В середине сентября я вернусь из Голицына в Москву. Книгу Вашу я не получала так долго потому, что в Москву не ездила, а дочь моя не заходила к соседям нашим, которые забирают к себе нашу почту…

Меня радуют Ваши дружеские отношения с Марком Лазаревичем Галлаем — я его люблю, он настоящий человек и настоящий писатель. Таких как он, мало… Быть самим собой, быть и остаться таким до конца — это ведь самое главное для человека и для писателя.

Простите нескладное мое письмо. Я решилась все-таки послать его, потому что все равно лучше — складнее, умнее написать не смогу…

76
{"b":"166165","o":1}