Чем больше узнавал Шенк об Эстрелле, тем больше ему казалось, что понять ее будет ничуть не проще, чем измерить береговую линию этого далекого острова. Ее образ бесконечно разрастался и усложнялся, за каждой разрешенной загадкой открывались десятки новых. Телесное обладание отошло в его мыслях на задний план, стало казаться чем-то мелким и банальным. Понять, объяснить — вот к чему стремился он теперь. Шенк хотел, чтобы Эстрелла была подобна хорошей карте, чтобы ее душа лежала перед ним, расчерченная во всех мельчайших подробностях, с точным указанием всех стремлений и побудительных мотивов.

На этом месте размышления Шенка были прерваны Грубером, пришедшим с какими-то вопросами по работе. Однако вскоре стало ясно, что его интересуют не ручьи и канавы, а нечто совсем иное.

— А кто это к тебе приходил? Что ему было надо?

Шенк не очень внятно объяснил визит Вайсблатта необходимостью прояснить некую рутинную проблему. Грубер выслушал это жалкое вранье с очевидным недоверием, однако спорить не стал.

— А как там у тебя с этим Спонтини?

По тону, каким был задан этот вопрос, чувствовалось, что Грубер не столько интересуется делами Шенка, сколько хочет напомнить ему о своей осведомленности. Хотя последние события и заставили Шенка пересмотреть свое отношение к Эстрелле, он все еще воспринимал Грубера как соперника и не очень хотел обсуждать с ним подобные вопросы.

— Ты говорил, что он есть на какой-то там карте, — не отставал Грубер. — Это на какой же?

Было ясно, что любые попытки уклониться от этого допроса только укрепят Грубера в его подозрениях, так что приходилось отвечать.

— Он был однажды в Ррайннштадте, — сказал Шенк, — во всяком случае, мне так кажется. Но потом кто-то стер его имя. Спонтини усомнился в своем существовании, начал считать себя вымышленным персонажем.

— И был, как мы с тобой знаем, абсолютно прав.

— Да. Так что в действительности он был куда нормальнее большинства людей, считающих себя нормальными.

— Да уж, — усмехнулся Грубер, вставая со стула. — Похоже, Шенк, что не в том ты отделе работаешь.

Он повернулся и вышел из кабинета.

После работы Шенк направился прямо домой и уже с порога услышал всегдашний вопрос фрау Луппен, не желает ли он с ней пообедать. Он ответил утвердительно, даже не слушая звук своего голоса, и был вознагражден миской тушеной капусты с мясом, жилистым, как старая извозчичья кобыла. Фрау Луппен ела серьезно и сосредоточенно, словно выполняя некую трудную, ответственную работу; Шенк смотрел на ее пухлую руку и думал об этой руке, думал о непомерно огромных бедрах, о животе, похожем на туго набитый мешок, и о двух меньших, но столь же тугих мешках, подвешенных чуть выше. А еще он думал о том, что это такое — быть ничем, считать себя ничем. Как это ощущается? А не может ли быть, что сам он всего лишь иллюзия, возникшая в чьем-то мозгу, что любовь, которую он, как ему кажется, испытывает к Эстрелле, есть не более чем дурацкий анекдот, рассказанный кем-то для увеселения собеседников? Пытаясь разжевать жесткое, скверно приготовленное мясо, он думал о себе самом как о чем-то столь же малопривлекательном и безжизненном.

— У вас нет аппетита? Опять нездоровится?

Фрау Луппен встала и перегнулась через стол, чтобы забрать у Шенка почти не тронутую тарелку; рвущиеся из корсажа груди висели двумя огромными потеками свечного сала. Тянувшаяся к тарелке рука остановилась на полпути, фрау Луппен смотрела прямо на Шенка, словно понуждая его опустить глаза, взглянуть на близкие, только руку протяни, телесные роскошества. Шенк чувствовал щекой ее горячее дыхание.

Если он не существует, то какая разница, что там он делает, а чего не делает. Если его жизнь — иллюзия, тусклая и ущербная, несравнимая с совершенным в своей абстрактности существованием обитателей Ррайннштадта, то все его поступки определяются не его же собственной волей, но некоей внеположной ему побудительной силой, некоей стихией, безразличной к понятиям добра и зла.

И все же он не двигался. Фрау Луппен собрала со стола грязную посуду и ушла на кухню. Шенк проводил ее взглядом. Она уже не казалась ему уродливой. В ее массе было нечто тектоническое, он смотрел на нее зачарованно и отрешенно, смотрел и пытался принять решение, прийти к какому-нибудь логическому умозаключению. В его мозгу змеилась бесконечная береговая линия, нить, за которой он пытался следовать.

Тем временем фрау Луппен вернулась, молча обогнула стол, подошла к стоявшим на буфете часам и начала их заводить. Шенк встал. Он смотрел на широкую спину, на толстые пальцы, героически сражавшиеся с миниатюрным ключиком. На юбку, складками спадающую с могучего зада. А затем, почти неожиданно для самого себя, сунул руку в среднюю, самую глубокую складку.

И рухнул на пол, получив от мгновенно развернувшейся фрау Луппен удар — да даже не удар, а толчок — кулаком в лицо. Ключ от часов ободрал Шенку щеку — не сильно, но вполне достаточно, чтобы положить конец его философическим умствованиям. Он существует, и самым несомненным образом. А то, что он сейчас сделал, не только предосудительно, но и может стоить ему крыши над головой. Шенк поднялся на ноги и пошел к себе наверх, настолько пристыженный, что даже не посмел извиниться.

Снизу доносилось тявканье Флусси, похожее на издевательский смех. Шенк чувствовал себя как оплеванный. В его голове крутился вопрос: а вот захотел бы он поступить аналогичным образом с Эстреллой, если бы часы заводила она, а не фрау Луппен? Да, кстати, Эстрелла ведь скоро придет. А очередная часть Пфитца не совсем еще готова, нужно дописать. Начиная свое сочинительство, Шенк пылал сладостными надеждами, теперь же вся эта дурь не вызывала у него ничего, кроме ненависти и отвращения, — равно как и женщина, ради которой она затевалась. Однако он помнил о Вайсблатте и о своем ему обещании. Шенк сжал зубы и начал писать, поглядывая время от времени в окно, чтобы не пропустить появление Эстреллы.

Ночью Пфитц проснулся от звука, похожего, как ему показалось, на мяуканье голодной кошки. Однако затем он прислушался и понял, что никакая это не кошка, что где-то там, на улице, горько рыдает женщина.

Пфитц встает и тихо — чтобы ни в коем случае не побеспокоить графа — идет к окну. Ну да, так и есть, в густой тени смутно проступают очертания женской фигуры. Он открывает окно; женщина видит это и выходит на освещенное луной место.

ПФИТЦ (шепотом). Что там такое?

ЖЕНЩИНА. Помогите мне, добрый человек, а то я не знаю, что со мною будет.

— Кто эта женщина?

Кто бы она ни была, ее появление сулит Пфитцу и графу массу неприятностей.

— Почему вы так считаете?

Потому, что помню любимое высказывание Пфитцева отца: «От женщин одни неприятности».

— Глупо. Глупо и некрасиво. Ну вот я, разве я причиняла вам хоть какие-нибудь неприятности?

А то нет! Вы потребовали, чтобы я рассказал вам историю Пфитца, а теперь только и делаете, что прерываете меня и критикуете, так что я уж и не знаю, доберемся мы когда-нибудь до конца или нет.

— Тогда я помолчу, во всяком случае — пока Пфитц впускает эту несчастную женщину в дом.

Он спускается, идет ко входной двери (все это тихо, чтобы никого не разбудить) и впускает женщину в дом. Затем он ведет ее в занимаемый графом номер и застает своего хозяина сидящим на кровати.

ГРАФ. Что тут происходит? Это еще кто такая?

ПФИТЦ. Успокойтесь, герр граф, этой даме нужно пристанище. Она говорит, что ей угрожает опасность.

ЖЕНЩИНА. Простите великодушно, но если муж меня найдет, я погибла.

Пфитц зажигает лампу. Граф видит, что неожиданная гостья очень недурна собою, и несколько оттаивает.

ГРАФ. Садитесь, пожалуйста, мадам. К сожалению, здесь нет ни кресла, ни сколько-нибудь приличного стула, однако вы можете достаточно удобно разместиться на краю моей кровати. А кто он такой, этот самый муж, которого вы так боитесь?