ГРАФ. Хватит пожалуй, Пфитц. И вообще, почему бы тебе не потушить свет и не лечь?

— Что сделал Пфитц, получив такое предложение?

Он собрал желтоватые, сходные по текстуре с сыром серпики ногтей, срезанных с пальцев ног, зажал их между большим и указательным пальцами своей правой (доминантной) руки, встал, подошел к выходящему на юг окну, раскрыл его, а затем щелчком отправил упомянутые обрезки в ночную прохладу. После чего он загасил лампу и в наступившей темноте лег на жесткий пол по соседству и параллельно с кроватью своего хозяина на расстоянии от нее, приблизительно равном длине вытянутой руки.

— Что произошло дальше?

Некоторое время они лежали молча, а затем граф ощутил потребность поговорить.

ГРАФ. Пфитц, а вот если вдруг со мной что-нибудь случится…

ПФИТЦ. Что случится?

ГРАФ. Не знаю. Что-нибудь. Если я умру — что ты будешь тогда делать?

ПФИТЦ. Подыщу себе нового хозяина, герр граф.

ГРАФ. Ты говоришь об этом совершенно спокойно, как о чем-то будничном! Вот уж не ожидал от тебя такой черствости.

ПФИТЦ. Жить-то на что-то надо, герр граф. Но вы можете быть уверены, что я никогда больше не найду такого мудрого, такого доброго хозяина, как вы.

ГРАФ. Спасибо, Пфитц. А раньше, до меня, много у тебя было хозяев?

ПФИТЦ. Да так, несколько, но все какие-то непримечательные. За исключением барона, у которого была очень красивая жена.

ГРАФ. Ты ее полюбил?

ПФИТЦ. Не то слово! Знаете, я много раз замечал, что любовь возрастает в обратной пропорции к доступности своего объекта.

ГРАФ. Весьма глубокое наблюдение.

ПФИТЦ. Первым указал мне на это отец.

ГРАФ. Он любил твою мать?

ПФИТЦ. Только пока на ней не женился. А затем он до самой смерти тосковал по девушке, которую встретил в одном крестьянском доме за день до Брюнневальда.

ГРАФ. Эту историю ты мне вроде бы уже рассказывал. Спокойной ночи, Пфитц.

ПФИТЦ. Спокойной ночи, герр граф.

Но тут его прервал стук в дверь кабинета. Шенк крикнул «Входите!», ожидая увидеть Эстреллу, и вздрогнул от неожиданности, когда на пороге появился совершенно незнакомый ему мужчина. Собственно говоря, картографу полагалось бы заниматься сейчас своими картами, а не что-то там писать-сочинять; мало удивительного, что он чувствовал себя как шкодливый мальчишка, попавшийся на очередной пакости.

Не слишком высокий, но крепко сбитый незнакомец был одет в длинное черное пальто, его широкие ладони могли принадлежать каменщику или кулачному бойцу, а чуть приплюснутый нос также говорил в пользу второй из этих возможностей. И все же лицо у нежданного гостя было вполне культурное, а буйная шевелюра делала его похожим на философа.

— Я давно за вами слежу. — Такое начало разговора заставило картографа не на шутку встревожиться. А ну как начальство прознало, что он манкирует работой, и прислало этого человека, чтобы навести порядок? — И я счел своим долгом предупредить вас о серьезной опасности, вам угрожающей.

Гость сел на предложенный Шенком стул и продолжил:

— Вы проявили некоторый интерес к «Афоризмам» Винченцо Спонтини. Так вот, я возглавлял группу, создававшую эту книгу. Меня зовут Конрад Вайсблатт. — Шенк открыл было рот, намереваясь сказать, как он рад такому знакомству, однако Вайсблатт жестом заставил его смолкнуть. — Это было два года тому назад. Злосчастное время. Нет, не сначала, сначала Спонтини всем нам очень нравился. Он вырастал в прекрасного писателя. Но затем все пошло вкривь и вкось. И виной тому женщина по имени Эстрелла.

Шенку стоило огромных трудов не выказать своего волнения.

— Она составляла биографию Спонтини. Мы посылали ей то, что он написал, она присылала нам подробности его жизни, обычная процедура обмена информацией. Наша работа давала ему жизнь и, в свою очередь, питалась тем, что мы узнавали о его жизни. Этот процесс всегда проходит успешно — если только не вовлекать в него свои личные чувства. А тут именно так и случилось. Никто из нас не встречался с биографами, мы просто отсылали им — то есть фактически Эстрелле — свои тексты для ознакомления. Она читала их с большим интересом, со слишком большим интересом. И она в него влюбилась.

К горлу Шенка подкатил горький комок ревности, Вайсблатт же продолжал:

— Вскоре эта любовь перешла в самую настоящую одержимость. Эстрелла перенесла ее на безвестных ей писателей, создававших Спонтини. Она ошибочно отождествила нас с нашим вымышленным детищем. Однажды Эстрелла пришла в мой кабинет и представилась. И призналась мне в любви, хотя и видела меня впервые в жизни. Спонтини дал язык мыслям и чувствам, немо дремавшим в ней до того момента; тонко чувствующий человек, он как никто другой понимал потаеннейшие глубины женского сердца; его страстный гений в корне перевернул всю ее жизнь. Несмотря на все мои протесты, она говорила со мной словно с самим Спонтини.

Затем она обняла меня и стала молить, чтобы я принял ее любовь. Я мягко ее отстранил. Я хотел, чтобы эта женщина осознала безумие своих поступков, но в то же время боялся сделать ей больно. Я поблагодарил ее за все ею сказанное, добавив при этом, что я (тут уж и я заговорил от имени Спонтини) уже женат, а потому не могу ответить на ее чувства. Она вспыхнула и стремглав выбежала из моего кабинета.

Я наивно считал, что тем все и кончилось. Однако уже назавтра, разбирая доставленные из Биографического отдела документы, я нашел среди них адресованное мне письмо. Текст письма был предельно краток: «Если все дело в жене Спонтини, она должна умереть». Грубо говоря, она вконец свихнулась. Опасаясь, что все мои доводы и возражения могут лишь укрепить ее в этом безумии, я счел за лучшее попросту не обращать на нее никакого внимания. Однако вскоре я узнал, что Спонтини убил свою жену. Повредившаяся умом Эстрелла твердо проводила в жизнь свой замысел завоевать его — или следует сказать «завоевать меня»? В ее воспаленном мозгу реальность окончательно перепуталась с фантазией.

— А вы не сообщили о ее действиях начальству Биографического?

— Мне совсем не хотелось множить страдания этой несчастной. Более того, я оставил в полном неведении всех своих коллег и даже жену. О чем мне пришлось вскоре пожалеть, и очень горько.

Я получал от нее письма с мольбами о любви, но никак на них не реагировал. Наша группа продолжала работать над Спонтини, хотя всех нас крайне расстроило известие, что предназначенный ему жизненный путь завершился убийством и безумием. Никто из моих сотрудников не понимал, как могло такое случиться, а у меня не хватало духа сказать им, что всему виною женщина, чью любовь я отверг. Теперь проза Спонтини стала мрачной, она буквально сочилась неизбывной мукой, ревностью и безумием. Однако ужасная развязка опутавшего меня заговора была еще впереди.

Этот день навсегда врезался в мою память. Я работал тогда дома и по ходу дела столкнулся с необходимостью заглянуть во фрагмент «Афоризмов», написанный кем-то из коллег. Текста этого у меня не было, а потому я решил взять его в библиотеке Литературного отдела. Жена вызвалась меня проводить; собственно говоря, ей просто хотелось прогуляться. Подходя к библиотеке, я вдруг заметил крадущуюся за нами фигуру.

— Эстрелла?

— Разумеется. Я не хотел, чтобы моя жена с нею встречалась, и в то же самое время знал, что мне такой встречи не избежать. Поэтому, когда мы с женой вошли в здание, я попросил ее пойти поискать на полках нужную мне рукопись, сказав, что сам я немного задержусь по некоторым неотложным делам.

Я стоял в коридоре, ожидая, что преследовательница появится с секунды на секунду, однако ее все не было. Да и моя жена что-то уж слишком долго искала рукопись, за которой я ее послал. У меня мелькнула мысль, что Эстрелла могла воспользоваться другим входом, найти мою жену, и тогда… Охваченный ужасом, я ворвался в библиотеку, выкрикивая на бегу имя жены, и бросился прямо к тому месту, где стояли на полке рукописи Спонтини.