ПФИТЦ. Возможно, и нет, но зато мы успели немного приблизиться к великому городу Ррайннштадту. Имейте терпение, хозяин, остальное я дорасскажу вам потом.

Ну как же долго пишется рассказ, прочитать который можно за несколько минут! И пусть даже мысль о жизнеописательнице незримо поддерживала картографа, сочинившего первую часть истории Пфитца, в конце концов он свалился от усталости над своей многотрудной работой. Проснувшись, Шенк увидел, что в окно уже заползает бледный рассвет; на столе перед ним лежали исписанные листы.

Знали бы вы, какая это мука — просыпаться, когда ты толком и не поспал, вставать, когда ты так и не ложился. У Шенка болели руки, болели ноги, да что там перечислять — болело все его тело. Во рту у него пересохло, ему начинало казаться, что он это вовсе и не он, что он наблюдает со стороны за неловкими, скованными движениями какого-то другого человека. Тот, кто провел ночь без сна, встречает утро в каком-то незнакомом, блеклом мире, с тяжестью в беспрестанно кружащейся голове и легкой, почти блаженной тошнотой. Шенк чувствовал себя точно так же, как если бы провел ночь с жизнеописательницей, отказался от сна ради ее ласк, а не ради кропотливого сочинительского труда (посредством которого он надеялся завоевать эти ласки). Он пытался вообразить (вернее — наблюдал со стороны себя, пытающегося вообразить), что эта ночь прошла в ее обществе и что это и есть причина его теперешнего состояния. Встав из-за стола и собрав лежавшие на нем бумаги, он попробовал вести себя так, словно ему и вправду улыбнулось такое счастье. Его движения (небрежный взмах руки, пригладившей всклокоченные волосы, сладкое, до хруста в костях, потягивание) были под стать не столько уставшему писателю, сколько пресытившемуся любовнику. Умственным своим взором он наблюдал себя, сопоставляющего и противопоставляющего эти столь различные возможности. Если исходить из сиюминутных ощущений, и только из них, как может сказать он с уверенностью, что возложил эту ночь на алтарь труда, а не любви?

Он покинул дом чуть ли не на цыпочках, стараясь не произвести ни малейшего шума, не потревожить фрау Луппен, чье мирное похрапывание отчетливо доносилось из хозяйской спальни. Пустые, словно вымершие улицы казались какими-то странными, незнакомыми. Придя на работу (в Картографическом отделе тоже не было еще ни души), Шенк сел за свой стол и вынул из ящика оставшуюся со вчерашнего дня булочку. Его рот не чувствовал вкуса пищи, только сухую, шершавую текстуру. Он хотел, чтобы поскорее пришли коллеги, чтобы день покинул наконец тревожные выси лихорадочного недосыпа, вернулся в тесный, уютный мирок будничной рутины. Но в то же время он и наслаждался своим благородным одиночеством, непривычным состоянием, когда для любого движения требуется отдельный волевой акт, ощущением (теряющимся обычно за спешкой и суетой) того, что он живет. Он остро ощущал, что не выспался, и через это ощущал, что это такое — бодрствовать, осознавал всю глубину и богатство простейших движений и поступков, казавшихся ему прежде непроизвольными. А если бы он провел бессонную ночь с жизнеописательницей, сколь огромнее был бы сейчас его подъем? Если бы он провел ночь в ее объятиях, испил сполна плотской любви, стал бы он сейчас воображать некую иную разновидность удовлетворения, откликающуюся в утомленном теле чуть иной разновидностью протеста?

Мало-помалу начали подходить остальные сотрудники отдела; они окидывали Шенка удивленными, восхищенными или просто понимающими взглядами; ему поневоле приходилось напускать на себя вид значительный и несколько загадочный. Теперь он мог приступить к работе и к разрешению сложной задачи: как не уснуть над этой работой. Рукопись, стоившая ему бессонной ночи, лежала в сумке, терпеливо дожидаясь своего часа.

При первой же возможности Шенк достал ее и пошел наверх. Жизнеописательница все так же сидела за своим столом, все так же — наверное — корпела над жизнью графа. За прошедшие сутки он так много о ней думал, затратил столько усилий, чтобы раз за разом вызывать драгоценный образ, что теперь она казалась почти неузнаваемой. Все мечты Шенка произрастали из одного-единственного впечатления, когда он видел ее склоненную голову, да и эта картина сохранилась в его памяти крайне смутно; лицо, кое он мысленно приподнимал и целовал, было плодом его собственной фантазии, одной из многих возможных интерпретаций той склоненной головы. Женщина, сидевшая сейчас за столом, реальная женщина, соответствовала этому воссозданию весьма приблизительно, а потому Шенк сумел подойти и обратиться к ней почти непринужденно, почти как к малоинтересной незнакомке.

Он положил на ее стол исписанные листы с объяснением, что получены они в Литературной секции от некоего переписчика. Нельзя полностью ручаться за точность этого материала, но он продолжит розыски. Жизнеописательница выразила свою благодарность и сказала, что ознакомление с текстом займет некоторое время.

— Так мне зайти попозже? — спросил Шенк.

— Может оказаться, что я еще не все прочитала. Почему бы нам не встретиться сегодня вечером?

Эти слова настолько поразили картографа, что он даже не сразу обрадовался. Задуманный им план сработал идеально; более того, теперь жизнеописательница брала инициативу в свои руки, и настолько уверенно, что это почти пугало. История, сочинение которой стоило Шенку бессонной ночи, была не более чем предлогом, позволившим ему и ей подойти к этому моменту сговора. Теперь оба они вовлечены в совместно сплетенную интригу, дальнейшие последствия которой приятно щекочут нервы своей неопределенностью.

Она встретит его после работы у главного входа. Затем жизнеописательница вернулась к разложенным на столе бумагам, Шенк же пошел к себе вниз.

Шенк работал над картой дренажных и канализационных сетей Ррайннштадта. В запутанной паутине линий, изгибавшихся и свивавшихся подобно змеям в гнезде, ему неотвязно мерещились контуры двух потных, слившихся в объятиях фигур; день казался ему огромным и невыносимо медлительным, как вялая, полусонная рептилия, его нетерпение узнать, что будет вечером, растягивало время до последнего мыслимого предела, было даже странно, что оно не рвется.

Но кроме дренажей и канализации у него были и другие, более важные дела. Как там Пфитц? Шенк еще раз достал план, с которого все началось, еще раз изучил комнату, где ночевал граф. Рассматривая фигуру, лежащую рядом с графской кроватью, он заметил следы стирания и перерисовывания. Да и имя «Пфитц» было написано иным почерком, чем все прочие примечания на карте. Кто его сюда положил? Вполне возможно, что герр Бальтус унес ответ в могилу.

Шенк пытался найти хоть какую-нибудь мелочь, которая могла бы стать ключом, он рассматривал план на свет, изучал его с оборота. И старания его не оказались бесплодными: рядом с неряшливо прорисованным контуром, обозначавшим, скорее всего, одеяло, под которым спал Пфитц, обнаружились еле заметные вмятины от стертых букв. Шенк удвоил свои старания и в конце концов разобрал бывшую здесь прежде надпись. Спонтини.

Вот и еще один персонаж истории графа, еще один фрагмент, который нужно так или иначе использовать для построения картины, включающей — в сладостной перспективе — его единение с жизнеописательницей.

Он снова заглянул в Генеральный каталог — и был вознагражден за свое упорство. Правда, сведения о «Спонтини» ограничивались тем, что это — фамилия писателя, без каких-либо дальнейших подробностей, но теперь Шенк знал, где искать. Все остальное расскажут в Литературном департаменте.

Литературный департамент (прежде ему и в голову не приходило туда обратиться) занимал значительную часть соседнего здания. Переступив порог круглого, просторного Читального зала, Шенк несколько заробел от вида высоких, плотно набитых книгами стеллажей, занимавших почти все пространство стен.

Опасаясь потревожить куратора, с головой ушедшего в чтение какой-то объемистой книги, Шенк подошел к его столу тихо, почти на цыпочках, и замер в нерешительности. Через какое-то время куратор весело хихикнул, поднял голову и заметил наконец посетителя.