Закон допускал как продажную любовь куртизанок, так и педерастию и прочие противоестественные отношения. По закону налог взымался как с женской проституции, так и с мужской. Но существовало единственное ограничение, согласно которому все должны были щадить людей свободнорожденных[94], эти же последние имели полное право насиловать рабов, мужчин и мальчиков, не принадлежащих к гражданам. Это ограничение предписывалось законом Скантиния, поводом к изданию которого послужила попытка изнасиловать сына патриция, Метелла.

Закон предоставлял таким образом полную свободу посягательств граждан на несчастных илотов римской цивилизации, и во многих аристократических семьях сыновья получали юного раба-наложника, с которым они удовлетворяли свои зарождавшиеся страсти. «Эпиталама Юлии и Маллия», написанная Катуллом[95], дает замечательное изображение того бесстыдства и нравственной распущенности, с которой семьи патрициев обращались с побежденными народностями, с вольноотпущенными и вообще со всеми несчастными, которые были ниже их. В латинском языке появилось выражение pueri meritorii, служившее названием детей, предназначавшихся для мужской проституции, достигнув известного возраста, они получали название pathici, ephebi, gemelli. Приученные с детства к этому печальному ремеслу, для которого, казалось, они были рождены, они завивали свои длинные волосы, лишали лицо растительности, опрыскивались духами и придавали своим манерам женственность. Из их среды набирались шуты, танцоры и мимы, которые назывались cinoedi и по большей части подвергались кастрации, производившейся или цирюльниками, tonsores, или торговцами евнухов — mangones. Операцию эту делали часто в детстве: ab udere raptus puer, говорит Клавдий; тоже самое высказывает Марциал в своих стихах:

Но иногда кастрация производилась в зрелом возрасте, ut mentulasiones essent, чтобы предоставить римлянам, по выражению Св. Иеронима, securas libidinationes (безопасное распутство).

Ювенал часто говорит об этом в своей сатире на женщин. В другой своей сатире он замечает, что жестокая власть тирана никогда не проявлялась на безобразных детях: между патрицианскими юношами, которых с вожделением преследовал Нерон, не было ни одного хромого, горбатого, или золотушного.

Но евнухи этого рода служили не только женщинам, они привлекали к себе и мужей педерастов, poedicones, о которых сложилась пословица:

Inter faeminas viri et inter viros faeminae.

«Наконец, — говорит Дюфур, — чтобы хорошо понять привычку римлян к этим ужасам, нужно помнить, что они хотели испытать с мужчинами все наслаждения, какие могли доставить женщины, и кроме того еще и другие, особенные наслаждения, каких этот пол, законом природы предназначенный для служения любви, не мог дать им. Каждый гражданин, независимо от благородства его характера или высокого социального положения, держал у себя в доме на глазах родителей, жены и детей гарем из молодых рабов. Рим был переполнен педерастами, которые продавались так же, как и публичные женщины, домами, предназначенными для этого рода проституции, и сводниками, которые занимались тем, что с большой для себя выгодой поставляли для гнусных целей толпы рабов и вольноотпущенников».

В одной из глав Сатирикона латинский писатель[96] дает нам разительную картину нравов, которая является чрезвычайно интересным документом для истории проституции. Аскильт, рассказывая о почтенном старце, которого он встретил ночью, бродя по Риму, говорит:

«Едва приблизившись ко мне, этот человек держа в руке свой кошелек, предлагал мне продать ему ценою золота мое бесчестье; старый развратник привлекал уже меня к себе развратной рукой и, несмотря на силу моего сопротивления… вы понимаете меня, мой друг Эвкольп? Во время рассказа Аскильта появляется старик, о котором он рассказал, в сопровождении довольно красивой женщины. Увидя Аскильта, он говорит ему: — «В этой комнате нас ждет наслаждение; будет борьба, вы увидите, как это приятно; выбор роли зависит от вас». Молодая женщина также уговаривала его пойти с ними. Мы все дали себя уговорить и следуя за нашими проводниками, прошли через ряд зал, в которых разыгрывались самые похотливые сцены сладострастия.

Люди боролись и боролись с такой яростью, что казались опьяненными сатириконом. При нашем появлении они усилили свои сладострастные движения, чтобы вызвать в нас желание подражать им.

Вдруг один из них, поднял до пояса одежды, бросается на Аскильта и повалив его на соседнюю кровать, пытается изнасиловать. Я бросаюсь на помощь несчастному, и совместными усилиями нам удается отразить это грубое нападение.

Аскильт бежит к двери и скрывается, а я один начинаю бороться с этими необузданными развратниками; но перевес силы и храбрости на моей стороне, и я, отразив новое нападение, остаюсь целым и невредимым».

Такова картина распущенности римских нравов, начертанная любимцем Нерона — Петронием — Arbiter elegantiarum, то есть заведывавшим развлечениями Нерона. Если легкомысленный, но все же правдивый автор Сатирикона, сладострастный придворный, бывший божком развращенного двора, мог нам дать подобную картину эротического неистовства своих сограждан, то можно с уверенностью сказать, что Ювенал (вопреки утверждениям некоторых моралистов) не перешел границ правды в своих бессмертных сатирах.

Отнюдь не желая оправдывать института легализированной проституции, мы вправе спросить себя, до чего бы дошли эти люди времен Империй для удовлетворения своих циничных страстей, не будь проституции?

Но эти страсти удовлетворялись не только с помощью cinaedes и pathici; самый утонченный разврат служил для удовлетворения похоти мужчин и женщин.

Римлянам даже более, чем грекам, передались пороки Финикия и Лесбоса — irrumare, fellare ucunnilingere. Нужно прочесть эпиграммы Марциала и Катулла, жизнеописание Цезаря и главным образом, Тиверия, чтобы получить полное историческое освещение этого вопроса, которое подтверждают нам гравюры, картины и скульптуры, сохранившиеся от латинской цивилизации, как живые памятники проституции времен Римской Империи.

К описаниям, данным нами в труде «Медицина и нравы античного Рима, по латинским поэтам», мы ничего не можем более добавить.

Отметим еще, впрочем, что эти пороки были занесены в Грецию финикиянами, а в Италию перешли из Сирии[97], как говорит поэт Озон в одной из своих эпиграмм.

Свидетельства историков, писавших о проституции, дали повод Шатобриану написать красноречивую главу о нравах древних народов[98]. Он показал нам римлян во всей их развращенности: Impios infamia turpississima, как энергично выражается латинский писатель[99]. Далее он добавляет: «Были целые города, всецело посвященные проституции. Надписи, сделанные на дверях домов разврата, и множество непристойных изображений и фигурок, найденных в Помпее, заставляют думать, что Помпея была именно таким городом. В этом Содоме были, конечно, и философы, размышлявшие о природе божества и о человеке. Но их сочинения больше пострадали от пепла Везувия, нежели медные гравюры Портичи. Цензор Катон восхвалял юношей, предавшихся порокам, воспетым поэтами. Во время пиршества в залах всегда стояли убранные ложа, на которых несчастные дети ожидали окончания пиршества и следовавшего за ним бесчестия. Transeo puerorum infelicium greges quos post transacta convivia aliae cu biculi contimeliae exspectant[100].»