Но не прошло и недели, как Пламенный заметил в глазах Диди огоньки, не предвещавшие добра.

— Что-то неладно. В чем дело? — спросил он смело.

— Мэб… — сказала она. — Человек, который ее купил, уже продал ее. Если бы я думала, что вы тут замешаны…

— Я даже не знаю, кому вы ее продали, — ответил Пламенный. — Больше того, я себе не ломаю головы над этим. Кобыла была ваша, и не мое дело, что вы с ней сделали. У вас ее нет, это я знаю, и тем хуже. А теперь, раз мы уже затронули щекотливую тему, я хочу коснуться еще одной. И тут вам нечего щепетильничать, потому что, в сущности, это даже не вас касается.

Последовала пауза. Она ждала, глядя на него с оттенком подозрения.

— Дело идет о вашем брате. Он нуждается в большем, чем вы можете ему дать. Продав свою кобылу, вы не сможете отправить его в Германию. А доктора говорят, что как раз это ему необходимо. Он должен показаться этому известному немецкому специалисту, который, говорят, превращает кости и мускулы человека в какую-то кашу, а затем лепит их заново. Я хочу отправить его в Германию и посмотреть, что сделает это светило, вот и все.

— Если б только это было возможно! — воскликнула она, задыхаясь и без всякого гнева. — Только этого нельзя сделать, вы сами знаете. Я не могу принять от вас деньги…

— Подождите, — перебил он. — Вы бы не приняли стакана воды от одного из двенадцати апостолов, если бы умирали от жажды? Вы испугались бы его дурных намерений, что ли, — она пробовала протестовать, — или того, что могут сказать люди?

— Но это совсем другое дело, — начала она.

— Послушайте, мисс Мэзон. У вас странные представления. Например, этот взгляд на деньги — забавная штука. Вот вы, примерно, падаете с утеса, разве я не вправе подойти и поймать вас за руку? Ну, конечно, да. Но, допустим, вам нужна иная помощь — не сила моей руки, а сила моего кошелька. По-вашему — этого уже нельзя. Но так говорят все буржуа. А почему они это говорят? Потому что банде грабителей нужно, чтобы сосунцы были честными и уважали деньги. Если сосунцы не будут честными и перестанут уважать деньги, что станется с грабителями? Разве вы не понимаете? Грабители руки не протягивают, они орудуют долларами. Поэтому протянуть руку — дело обычное и простое, а доллары священны, настолько священны, что вы отказываетесь взять у меня маленькую сумму.

Или можно посмотреть иначе, — продолжал он, пришпориваемый ее протестом. — Я могу протянуть вам руку, когда вы падаете с утеса. Но если я этой самой рукой буду работать целый день с лопатой и киркой и заработаю два доллара, вы не прикоснетесь к этим двум долларам. А однако это — та же сила руки, только в иной форме, вот и все. Кроме того, этим предложением я не предъявляю своих претензий на вас. Это даже не ссуда вам. Это — рука помощи, которую я протягиваю вашему брату, как протянул бы ее, если бы он падал с утеса. Разве вы хорошо поступаете? Подбегаете и кричите мне: «Стой!» — а ваш брат пусть катится с утеса! Чтобы спасти ноги, ему нужно повидаться с этой немецкой знаменитостью, и я предлагаю ему руку.

Хотел бы я, чтобы вы посмотрели мои комнаты. Все стены увешаны уздечками из лошадиного волоса — их там десятки, сотни. Они мне ни на что не нужны и стоят кучу денег. Но их делают арестанты, а я все время покупаю. Да ведь я за одну ночь просаживаю на виски больше денег, чем берут самые лучшие специалисты; эта сумма покрыла бы расходы двенадцати таких больных, как ваш брат. И помните: вас это дело не касается. Если ваш брат захочет взглянуть на это как на ссуду, отлично. Решать будет он, а вы должны сойти с дороги, пока я буду тащить его от пропасти.

Диди все еще отказывалась, и Пламенный прибегнул к более щекотливым доводам:

— Мне остается думать, что вы становитесь поперек дороги вашему брату из-за какой-нибудь неправильной идеи на мой счет. Вам кажется, что это моя манера ухаживать. Ну так вы не правы. С таким же успехом вы можете думать, что я ухаживаю за всеми арестантами, у которых покупаю волосяные уздечки. Я не просил вас выйти за меня замуж, а если попрошу, то не буду стараться купить ваше согласие. И никаких задних мыслей у меня не будет, когда я приду делать вам предложение.

Лицо Диди раскраснелось от гнева.

— Если бы вы знали, как вы смешны, вы бы замолчали, — выпалила она. — Ни один человек не ставил меня в такое неловкое положение, как вы. Каждые пять минут вы мне даете понять, что еще не делали мне предложения, Я не жду вашего предложения, и с самого начала я предупредила, что у вас нет никаких шансов. И все-таки оно висит у меня над головой, и вы говорите, что когда-нибудь вы попросите меня выйти за вас замуж. Ну так просите сейчас и получите ответ, чтобы раз и навсегда покончить с этим делом.

Он смотрел на нее с искренним восхищением.

— Вы мне так сильно нужны, мисс Мэзон, что я побаиваюсь просить вас сейчас, — сказал он с такой забавной серьезностью, что она откинула голову и откровенно, по-мальчишески расхохоталась. — А кроме того, я вам говорил, я неопытен в этом деле. Раньше я никогда не ухаживал и теперь не хочу делать ошибки.

— Но вы их все время делаете, — невольно вырвалось у нее. — Ни один мужчина не ухаживает за женщиной, грозя ей все время предложением, словно палкой, занесенной над головой.

— Я этого больше не буду делать, — смиренно сказал он. — Но вы уклонились в сторону… Мои доводы, какие я привел минуту назад, остаются в силе. Вы стоите поперек дороги вашему брату. Не важно, что у вас там, в голове: вы должны уйти с дороги и брату не мешать. Вы разрешите мне пойти к нему и переговорить с ним об этом? Я сделаю чисто деловое предложение. Я дам ему ссуду на лечение, вот и все, а он вернет мне ее с процентами.

Она заметно колебалась.

— Вы только помните одно, мисс Мэзон: это его нога, не ваша.

Она все еще не давала ответа, а Пламенный продолжал укреплять свою позицию:

— И помните, я хочу повидаться с ним наедине. Он мужчина, и мы с ним сговоримся куда лучше, если около не будут вертеться женщины. Я заеду к нему завтра, после обеда.

Пламенный был вполне искренен, когда говорил Диди, что у него нет настоящих друзей. Разговаривал он с тысячами людей, развлекался и пил с сотнями — и однако был одинок. Ему не удалось найти никого, с кем он мог быть действительно близок. Городская жизнь не располагает к дружбе, какая завязывалась на Аляске. Кроме того, и люди были иные. С дельцами Пламенный держался пренебрежительно и надменно, а поддерживая сношения с политическими заправилами Сан-Франциско, преследовал скорее свои интересы. Эти заправилы и их помощники с их откровенной грубостью были ему ближе дельцов, но и они не сумели добиться большего уважения. Они слишком, склонны были к мошенничеству. В этом современном мире обязательства и контракты имели большее значение, чем слово человека, и приходилось требовать эти обязательства, В былые времена на Юконе дело обстояло иначе. Обязательства в счет не шли. Человек говорил, что имеет столько-то, и даже в игре в покер ему верили на слово.

Ларри Хегэн, который оказался на высоте самых крупных деловых операций Пламенного, человек, лишенный лицемерия и обладающий немногими иллюзиями, годился бы в товарищи, если бы не своеобразный уклон его психики. Странный гений, каким он был в юридических вопросах, Наполеон с даром предвидения, далеко превосходящим Пламенного, он не имел ничего общего со своим патроном за пределами конторы. Свободное время он проводил с книгами, этого Пламенный не мог переварить. Занимался он также бесконечным писанием пьес, никогда не напечатанных, и, хотя Пламенный мог только подметить некоторые тайные признаки, был неисправимым, но умеренным гашишистом[15]. Хегэн вел затворническую жизнь со своими книгами. Внешнего мира он не понимал и терпимости к нему не проявлял. В пище и питье он был воздержан, как монах, а к физическим упражнениям чувствовал отвращение.