Было замечено, что в последующие годы многие рабочие лидеры отстроили себе дома или поуезжали в Старый Свет, а немедленно вслед за кампанией Пламенного другие вожди ее сделали блестящую карьеру и захватили в свои руки контроль над муниципальным управлением и муниципальными деньгами. Даже сам Сан-Франциско, оседланный политическими заправилами, не подозревал, в какой мере это положение обусловлено той борьбой, которую затеял и выиграл Пламенный. Хотя детали сыгранной им роли никому известны не были, но в конце концов его участие во всей этой истории обнаружилось и он стяжал себе общую ненависть. В сущностей сам Пламенный не подозревал, что его поход против пароходных обществ разрастется до таких колоссальных размеров.

Цели своей он добился. Он затеял азартнейшую и рискованную игру и выиграл, разбив в пух и прах пароходные компании, совершенно законными ходами безжалостно ограбив держателей акций. Конечно, помимо крупных сумм, полученных от Пламенного, союзники его использовали преимущества, позволившие им позднее грабить город. Его союз с бандой головорезов повлек за собой чудовищные злоупотребления, но совесть его была спокойна. Он помнил слова, слышанные им от одного старого проповедника: поднявший меч от меча погибнет. Играя с головорезами, человеку приходится идти на риск, но он-то, Пламенный, остался невредим. В этом — суть дела. Он выиграл. Все это было игрой и войной между сильными людьми. Глупцы в счет не шли. Им всегда попадало; это заключение он вывел из того немногого, что знал из истории. Сан-Франциско хотел войны, и он дал ему войну. Такова игра. Все крупные игроки поступали именно так и даже гораздо хуже.

— Не говорите мне о морали и гражданском долге, — ответил он одному настойчивому интервьюеру. — Если вы оставите завтра свою работу и перейдете в другую газету, вы будете писать то, что вам прикажут. Вот они — ваши мораль и гражданский долг; на новой работе вам придется поддерживать воровскую железную дорогу… моралью и согласно гражданскому долгу, я полагаю. Цена вам, сынок, — ровненько тридцать долларов в неделю. Вот за сколько вас покупают. А газета ваша продает немного дороже. Заплатите ей сегодня цену, и она изменит свою теперешнюю гнилую политику на другую, такую же гнилую; и какого черта вы еще говорите о морали и гражданском долге? А все потому, что каждую минуту рождаются сосунцы. Пока народ терпит, они будут его грабить. А акционеры и дельцы пусть лучше перестанут выть о том, как их обидели. Когда они валят другого на землю и пожирают его, вы не услышите, чтобы они выли. А на этот раз их слопали, этим все объясняется. Не говорите сентиментальных глупостей, сынок! Эти самые парни готовы украсть крошку хлеба у голодающего и вырвать золотую пломбу изо рта мертвеца, да еще и вой подымут, если мертвец ударит их в ответ по морде. Все они одним миром мазани — и мелюзга и те, что покрупнее. Посмотрите на ваш Сахарный трест, со всеми своими миллионами он крадет воду в Нью-Йорке, как самый обыкновенный вор, и обвешивает правительство на своих мошеннических весах. Мораль и гражданский долг! Сынок, позабудьте об этом.

Жизнь на лоне цивилизации не пошла на пользу Пламенному. Правда, он стал лучше одеваться, манеры его несколько изменились к лучшему, и по-английски он стал говорить правильнее. В нем — игроке и бойце — открылись замечательные способности. Он привык к жизни на широкую ногу, а ум его отточился, как бритва, в этой свирепой сложной работе сражающихся самцов. Но он очерствел, и исчезла его былая добродушная веселость. О культурных завоеваниях он ничего не знал. Даже существование их было ему неизвестно. Он стал циничным, озлобленным и жестоким. Власть положила свой отпечаток на него, как и на всех людей. Не доверяя крупным эксплуататорам, презирая глупцов эксплуатируемого стада, он верил только в самого себя. Это повлекло за собой ошибочно преувеличенное мнение о своем «я», а доброе отношение к другим — нет, даже просто уважение — было разрушено, оставалось только преклоняться перед своей личностью.

Физически он уже мало походил на того, кто прибыл из арктических стран. Ходил он мало, ел больше, чем следовало, а пил слишком много. Мускулы потеряли упругость, а портной обращал его внимание на увеличивающийся обхват талии. Действительно, у Пламенного начало расти брюшко. Физический упадок отразился и на его лице. Худощавое лицо индейца изменилось под влиянием города. Легкие впадины на щеках под скулами округлились. Слабо намечались мешки под глазами. Шея потолстела, и ясно видны были первые признаки двойного подбородка. Былой отпечаток аскетизма, рожденный чудовищными тяготами и усилиями, исчез. Черты лица стали грубее и тяжелее, отражая жизнь, какую он вел, и выдавая себялюбие, жестокость и черствость.

Круг его знакомых — и тот изменился. Он вел игру один, презирая большую часть своих партнеров, не встречая у них ни симпатии, ни понимания и совершенно от них не завися; у него было мало общего с теми, кого он встречал, например, в клубе Альта-Пасифик. А когда борьба с пароходными компаниями достигла кульминационной точки и его натиск причинил неисчислимые бедствия всем деловым интересам, его попросили выйти из Альта-Пасифик. Отчасти ему это было приятно, он нашел убежище в таком клубе, как Риверсайд, организованном политическими заправилами и содержащемся на их средства. Он увидел, что такие люди больше ему нравятся. Они были примитивнее, проще и не задавали тона. Это были честные разбойники, открыто грабившие в игре; внешне они казались более грубыми и дикими, но на них, по крайней мере, не было сального лоска лицемерия. Альта-Пасифик предложил сохранить уход его в тайне, а затем частным образом уведомил газеты. Последние сумели использовать этот вынужденный уход, но Пламенный только усмехнулся и молча продолжал свой путь, сделав, однако, черную отметку против многих членов клуба, которым в будущем суждено было почувствовать сокрушительную тяжесть финансовой лапы клондайкца.

Репутация Пламенного, мишень газетной травли в течение многих месяцев, в конце концов была разорвана в клочья. Не осталось ни одного факта в его биографии, какой не был бы объявлен преступным или порочным. Общество превратило его в некое зловредное чудовище и тем окончательно раздавило последние надежды, какие он когда-либо питал на знакомство с Диди Мэзон. Он чувствовал, что никогда не сможет она ласково посмотреть на человека его калибра, и, повысив ей жалованье до семидесяти пяти долларов в месяц, он стал понемногу о ней забывать. О прибавке она узнала через Моррисона, а затем поблагодарила Пламенного, и тем дело кончилось.

Как-то в конце недели, утомленный и раздраженный городской жизнью, он поддался причуде, которой позже суждено было сыграть важную роль в его жизни. Причиной послужило желание вырваться из города, подышать чистым воздухом и переменить обстановку. В оправдание своей поездки в Глен Эллен он уверял себя, что намерен обследовать кирпичный завод, на котором так поддел его Хольдсуорти.

Ночь он провел в маленькой деревенской гостинице, а в воскресенье утром, верхом на лошади, взятой у глэн-эленнского мясника, выехал из деревни. Завод был расположен вблизи, на равнине у берега Сонома-Крик. Печи уже виднелись сквозь деревья, когда он повернул голову налево и увидел на расстоянии полумили группу лесистых холмов, перед склонами горы Сонома. Гора, тоже заросшая лесом, громоздилась за ним. Деревья на холмах, казалось, манили его. Сухой воздух раннего лета, прорезанный солнечными лучами, подействовал на него, как вино. Бессознательно он пил его большими глотками. Вид кирпичного завода казался ему непривлекательным. Ему надоели всяческие дела, а лесистые холмы тянули его к себе. Под ним была лошадь — хорошая лошадь — решил он; она возвращала его к далеким дням юности, когда он скакал в Восточном Орегоне. В те ранние годы он был немножко наездником, и сейчас ему приятно было слушать, как лошадь грызет удила, а кожаное седло скрипит под ним.