На реке, где дорога была гладко убита и в лыжах надобности не было, собаки делали в среднем шесть миль в час. Чтобы держаться наравне с ними, оба должны были бежать; Пламенный и Кама регулярно сменялись у шеста, так как здесь работа была тяжелая: приходилось управлять летящими санями и держаться впереди них. Сменившийся бежал за санями, время от времени прыгая на них для отдыха.

Работа была тяжелая, но возбуждающая.

Они летели, преодолевая пространство, стараясь нагнать время на убитой дороге. Позже им предстояло вступить на непроложенный путь, а тогда три мили в час — хорошая езда; нельзя будет ни отдыхать на санях, ни бежать за ними, а править шестом окажется делом легким, и к нему будет возвращаться на отдых ходок, выполнивший свою очередную работу, заключающуюся в том, чтобы проложить лыжами тропу для собак. В такой работе нет ничего возбуждающего. А еще впереди расстилаются пространства, где на протяжении многих миль придется пробираться среди хаотических ледяных глыб; там они будут довольствоваться двумя милями в час. Неизбежны и такие скверные переходы, где миля в час потребует гигантских усилий; правда, такой тяжелый путь тянулся лишь на короткие расстояния.

Кама и Пламенный не разговаривали. Самый характер работы препятствовал беседе, да и не склонны они были болтать за делом. Изредка, в случае необходимости, они обменивались односложными словами, а Кама по большей части ограничивался ворчанием. Время от времени одна из собак взвизгивала или рычала, но в общем упряжка держалась спокойно. Слышался только резкий, дрожащий скрип стальных полозьев, врезающихся в твердый снег, да треск несущихся саней.

Словно сквозь стену прошел Пламенный из шума и рева Тиволи в другой мир — мир мертвого молчания. Ничто не шевелилось. Юкон спал под покровом льда в три фута толщиной. Ни малейшего дыхания ветра. Даже мязга застыла в сердцах сосен, окаймлявших оба берега реки. Деревья, отягощенные снегом, застыли в абсолютном оцепенении. Большего груза их ветви не могли бы вынести. Малейшая дрожь сбросила бы снег, но снежное покрывало возлегало непоколебимым слоем. Сани были единственной движущейся точкой в царстве торжественного спокойствия, и резкий скрип полозьев только подчеркивал прорезаемое ими молчание.

Это был мир мертвый и серый. Погода стояла резкая и ясная; воздух был сух — ни тумана, ни изморози, однако небо раскинулось словно серая мантия. Объяснялось это тем, что хотя небо было безоблачно и ничто не омрачало яркости дня, но не было и солнца, дарующего яркие краски. Далеко к югу солнце медленно ползло по меридиану, но между ним и замерзшим Юконом вздымалась выпуклость земли. Юкон лежал в ночной тени, и день был, в сущности, длинными сумерками. Без четверти двенадцать, когда за широким поворотом реки открылась дорога к югу, солнце показало над горизонтом свой верхний край. Но оно поднималось не перпендикулярно. Оно ползло по кривой, так что в полдень едва отделилось от горизонта. Тусклое, бледное солнце. Оно не излучало тепла, и человек мог смотреть на него в упор, не прищуривая глаз. Едва достигнув полуденной точки, оно стало склоняться вниз, скрываясь за горизонтом, и в четверть первого снова надвинулись сумерки.

Люди и собаки бежали вперед.

Пламенный и Кама — оба были дикарями, когда дело касалось их желудков. Они могли есть не регулярно, в любое время и в любом количестве, при случае наедались по горло, а иногда делали большие переходы, обходясь совсем без еды. Что касается собак, им еда полагалась раз в день — они редко получали больше фунта сушеной рыбы. Они испытывали волчий голод и, однако, были в превосходном состоянии. Как и у волков — их предков — пищеварительный процесс протекал у них совершенно экономно. Малейшая частица поглощенной ими пищи превращалась в энергию. И Кама и Пламенный были им подобны. Потомки выносливых людей, они сами были выносливы. Весь их организм работал, как и у их первобытных предков, в высшей степени экономно. Небольшое количество пищи снабжало их чудовищной энергией. Ничто не растрачивалось. Человек, изнеженный культурой, исхудал бы и зачах за своей конторкой, сидя на той порции, какой держались Кама и Пламенный в моменты высшего физического напряжения. Они знали то, чего никогда не узнает человек за конторкой: что значит голодать все время так, чтобы в любую минуту есть с жадностью. Аппетит никогда их не оставлял и всегда был волчий; они с жадностью хватали все, что им попадалось, не ведая о несварении желудка. В три часа пополудни сумерки перешли в ночь. Высыпали звезды, резкие и яркие, а собаки и люди шли и шли вперед.

Они оба были неутомимы, а это отнюдь не был рекордный день, но лишь первый из шестидесяти. Хотя Пламенный провел ночь без сна, — ночь с танцами и попойкой, — казалось, нисколько на нем это не отразилось. Объяснение можно привести двоякое: во-первых, он был исключительно вынослив, а во-вторых, такие ночи редко выпадали на его долю. Проведем еще раз параллель между ним и клерком за конторкой: на последнего чашка кофе, выпитая на ночь, оказала бы действие более вредное, чем на Пламенного целая ночь, проведенная за попойкой.

Пламенный путешествовал без часов, определяя время каким-то подсознательным чутьем. Когда — по его расчетам — было шесть, он стал подыскивать местечко для стоянки. Дорога на повороте пересекала реку. Не найдя подходящего места, они направились к противоположному берегу, находящемуся на расстоянии мили. По дороге они встретили ледяную гряду, и им понадобился час тяжелой работы, чтобы перейти ее. Наконец Пламенный увидел то, что искал: мертвое засохшее дерево у самого берега. Сани въехали наверх. Кама удовлетворенно заворчал, и началась работа по устройству стоянки.

Разделение труда было образцово. Каждый знал, что он должен делать: Пламенный срубил топором сухую сосну, а Кама, вооружившись лыжами и другим топором, расчистил снег, на два фута покрывший лед Юкона, и нарубил льда для варки пищи. Кусок березовой коры пошел на растопку, и Пламенный принялся за стряпню; тем временем индеец разгрузил сани и выдал собакам их порцию сушеной рыбы. Мешки с пищей он подвесил высоко на деревья, чтобы волкодавы не могли их достать. Затем он срубил молодую сосну и обрубил все ветви. У самого костра он утоптал ногами мягкий снег и покрыл утоптанное место ветвями, и на эту подстилку бросил свой мешок с одеждой и мешок Пламенного; у Камы было два тулупа из кроличьих шкур, а у Пламенного только один.

Они работали без передышки, не тратя времени на разговоры. Каждый делал то, что требовалось. Ни одному не приходило в голову свалить часть работы на другого. Кама, заметив, что не хватает льда, пошел нарубить еще, а Пламенный снова воткнул в снег лыжу, опрокинутую собакой. Пока варился кофе, жарилось сало и приготовлялись оладьи, Пламенный нашел время поставить большой котел с бобами. Кама вернулся, присел на сосновые ветви и — в ожидании еды — стал чинить упряжь.

— Я думая, Скукум и Буга будут много подраться, — сказал Кама, когда они принялись за ужин.

— Следи за ними, — был ответ Пламенного.

Это были единственные фразы, какими они обменивались за едой. Один раз Кама с проклятьем вскочил и, схватив горящую головню, разогнал сцепившихся собак. В промежутках между глотками Пламенный подбрасывал куски льда в жестяной горшок, где они превращались в воду. Покончив с едой, Кама подбросил хворосту в огонь, нарубил дров на утро и, вернувшись к постели из сосновых веток, снова принялся за починку упряжи. Пламенный щедрой рукой нарезал сала и бросил в горшок с кипящими бобами. Мокасины у обоих были сырые, несмотря на лютый мороз. Когда им не нужно было больше оставлять оазиса из сосновых веток, они стянули с себя мокасины и повесили их на коротких палках сушиться возле костра; время от времени они их поворачивали. Когда бобы наконец сварились, Пламенный высыпал часть их в длинный мешок трех дюймов в диаметре и положил на снег, чтобы они замерзли. Бобы, оставшиеся в котелке, предназначались на завтрак.