За неимением близких друзей, Пламенный стал водиться с теми, кто мог хорошо выпить и покутить. Когда прекратились его воскресные поездки с Диди, он стал все чаще и чаще возвращаться к этим развлечениям. Еще упорнее прежнего громоздил он стену, ограждающую его от напряженной деловой работы. И такой стеной был кутеж. Большой красный автомобиль выезжал все чаще и чаще, а для моциона Бобу был нанят специальный конюх. В его прошлой работе меж делами у него часто бывали интервалы, дававшие возможность отдохнуть, но затеянное им теперь дело требовало неослабного напряжения. Его колоссальные операции с землей требовали для благополучного завершения много времени — не два-три месяца, а гораздо больше. И дело разрослось так широко, что постоянно возникали осложнения и трудности. Каждый день приносил все новые и новые задачи, а Пламенный, по своему обыкновению, разрешал их очень уверенно и затем садился в автомобиль, облегченно вздыхая в предвкушении очередной порции коктейля. Пьянел он редко. Для этого его организм был слишком крепок. Зато он был самым отчаянным из всех пьяниц — пьяницей упорным, но умеющим себя обуздывать, а такие по количеству поглощаемого ими алкоголя превосходят самых необузданных.
Следующие шесть недель он видел Диди только в конторе, но там он решительно воздерживался от каких-либо шагов. На седьмое воскресенье влечение к ней сломило его силы. День был ненастный. Дул сильный юго-восточный ветер, не переставая шел дождь. Мысль о Диди неотступно его преследовала, все снова он видел ее, сидящую у окна с каким-нибудь женским рукоделием. Когда подошел час первого коктейля, который подавался в его комнату перед завтраком, он не стал пить. Он принял дерзкое решение, нашел в блокноте номер телефона Диди и вызвал ее.
Сначала подошла дочь ее хозяйки, но через минуту он услышал голос, по которому так тосковал.
— Я только хотел предупредить, что собираюсь к вам заглянуть, — сказал он. — Я не хотел врываться к вам без предупреждения, вот и все.
— Что-нибудь случилось? — донесся ее голос.
— Я расскажу вам, когда приду, — уклонился он.
За один квартал до цели своей поездки он оставил свой красный автомобиль и пешком дошел до красивого трехэтажного каменного дома в Беркли. Одну секунду он колебался, потом позвонил. Он знал, что этим поступком грубо идет наперекор ее желаниям и ставит ее в затруднительное положение, заставляя принимать в качестве воскресного визитера известного сверхмиллионера Элема Харниша, стяжавшего газетную славу. С другой стороны, он был уверен, что «никаких женских дурачеств» не будет, как он выразился.
И в этом он не ошибся.
Она сама вышла к дверям, чтобы встретить его и с ним поздороваться. Он повесил свой макинтош и шляпу на вешалку в удобной квадратной передней и повернулся к ней, ожидая указаний.
— Здесь занято, — сказала она, кивнув в сторону гостиной, откуда раздавались громкие голоса молодежи. В открытую дверь он мог видеть нескольких юношей из колледжа. — Вам придется пройти в мои комнаты.
Она повернулась направо и открыла дверь. Войдя, он неловко остановился, словно прирос к полу, и мучительно стараясь не смотреть, все же не сводил с нее глаз.
В своем смятении он не расслышал ее приглашения сесть. Так вот где она жила. Интимность обстановки и тот факт, что она никогда не распространялась о своих комнатах, поразили его, хотя иного он от нее не ожидал. В сущности, одна комната состояла из двух: первая, куда он вошел, видимо, служила гостиной, а вторая, которую он мог видеть, была спальней. Однако, за исключением дубового туалета с разложенными в порядке гребнями и щетками и изящными безделушками, в ней не было ни одного предмета, обычного для спальни. Большой диван с покрывалом цвета увядшей розы, заваленный подушками, должно быть, служил кроватью, но он совершенно не походил ни на одну из тех кроватей, какие ему приходилось видеть.
В этот момент, когда он смущенно стоял посреди комнаты, он не мог заметить всех деталей. Было лишь впечатление уюта, тепла и изящества. На деревянном полу лежали волчьи шкуры. На секунду его глаза приковала к себе статуэтка Венеры; она стояла на рояле Стенвэй[16] на фоне шкуры горного льва, висевшей на стене.
Но сильнее всего подействовал на него вид самой Диди. Он всегда лелеял мысль, что она должна быть очень женственной, линии ее фигуры, ее волосы, глаза, голос, манера смеяться — все говорило за это, но здесь, в ее собственной комнате, видя ее в каком-то легком, плотно облегающем платье, он особенно остро почувствовал ее женское обаяние. Он привык видеть ее всегда только в изящном костюме и блузке или в костюме для верховой езды из полосатого бархата, а этот костюм был для него новым откровением. Так она казалась мягкой, более податливой, нежной и гибкой. Она была окутана этой атмосферой спокойствия и красоты.
Она гармонировала с ней так же, как в других платьях — с холодной конторской обстановкой.
— Может быть, вы сядете? — повторила она.
Его потянуло к ней так, как тянется животное, много дней голодавшее, к пище. Страсть его захлестнула, и он двинулся к лакомому кусочку. Терпению и дипломатии не оставалось места. Самый прямой путь казался ему недостаточно быстрым, но он не знал, что этот путь ближе всего поведет его к успеху.
— Слушайте, — сказал он голосом, дрожавшим от страсти, — я не хотел делать вам предложение в конторе. Вот почему я здесь, Диди Мэзон, вы нужны мне, вы мне нужны…
С этими словами он приблизился к ней; черные глаза горели ярким пламенем, кровь темным потоком хлынула к щекам.
Он был так стремителен, что она едва успела невольно вскрикнуть и отступить назад; в то же время она поймала его руку, когда он хотел схватить ее в свои объятия.
В противоположность ему, кровь внезапно отлила от ее щек. Рука, отстранявшая его руку и все еще за нее державшаяся, дрожала. Она разжала пальцы, и его рука опустилась. Она хотела хоть что-нибудь сказать, хотела рассеять неловкость положения, но ни одной разумной мысли не приходило ей в голову. Ей вдруг захотелось расхохотаться. Отчасти импульс был истерический, а отчасти вызван юмористической стороной положения, и эта сторона от нее не укрылась. Она чувствовала себя как человек, с ужасом ждавший нападения на уединенной тропинке, а затем убедившийся, что имеет дело с невинным пешеходом, спрашивающим, который час.
Тем быстрее Пламенный перешел к действию.
— Ох, я знаю, что свалял дурака, — сказал он. — Я… лучше я сяду. Не пугайтесь, мисс Мэзон. Я на самом деле не опасен.
— Я не боюсь, — ответила она с улыбкой, опускаясь на стул. Подле нее, на полу, Пламенный заметил рабочую корзинку, из которой высовывалась какая-то мягкая белая вещица из кружев и муслина. — Хотя, я признаюсь, на секунду вы меня испугали.
— Забавно, — вздохнул Пламенный чуть ли не с сожалением. — Вот я сижу здесь, и силы у меня хватило бы, чтобы согнуть вас и завязать в узел. Я привык подчинять своей воле и человека и зверя — всех. А теперь сижу здесь, на этом стуле, слабый и беспомощный, как маленький ягненок. Вы наверняка вытащили из меня стержень.
Диди тщетно ломала голову в поисках ответа. Мысль ее упорно возвращалась к одному: в самый разгар бурного предложения он уклонился в сторону, чтобы сделать несколько посторонних замечаний. Ее поразила уверенность этого человека. Он почти не сомневался в том, что получит ее, если разрешал себе делать паузы и распространяться на эту тему о любви и ее влиянии.
Она заметила, что его рука привычным движением бессознательно полезла в боковой карман пиджака, где, как она знала, он носил свой табак и коричневую бумагу.
— Вы можете курить, если хотите, — сказала она.
Он резко отдернул руку, словно что-то в кармане его укололо.
— Нет, я не думал о курении. Я думал о вас. Что делать мужчине, если он хочет женщину, как не просить ее выйти за него замуж? Вот и все, что я делаю. Я не умею делать это красиво, я знаю. Вы мне страшно нужны, мисс Мэзон. Вы почти что не выходите у меня из головы теперь. И я хочу знать… ну, хотите ли вы меня? Вот и все.
