На своих и чужих делили по принципу "свои - с кем прибыл, чужие - кто здесь есть". Жалостливые или милосердные не выживали. Эта война не знала жалости и гуманизма.

  И это не депрессивная романтика военного времени, это, мать ее растак, долбанная реальность. Вот она, родимая, держите, не обляпайтесь!

  Началось в колхозе утро! Понеслись автоматные очереди, бухнула какая-то самодельная мина, вслед рявкнули ответные взрывы - завертелась адова мясорубка, перемалывающая людей, как фарш на котлеты.

  Подготовленному офицеру даже не требовалось оценивать взглядом происходящее - его внутренний зверь, разбуженный выстрелами, чуял опасность и врага. Он стал боевой машиной, не знающей боли, страха и человечности.

  Сашка Курин уже не принадлежал себе, голова отключилась, уступив место зверю и его инстинктам. Упасть, отползти с линии огня, прицелиться - выстрелить. Нюх не подводит - незнакомый, враждебный запах идет слева. Там враг. Еще выстрел. Все? Все. Несколько секунд тишины. Прислушаться к влажному воздуху, пахнущему порохом и кровью.

  Еще одна автоматная очередь, справа.

  Зверь внутри офицера насторожился и снова принюхался к воздуху. Откуда стреляли? Кто здесь? Где? Посторонние звуки, выстрелы, крики, разрывы - все это не мешало сосредоточенно оценивать обстановку, все это было лишь фоном, к которому человек успел привыкнуть. Дурацкая привычка, хоть и полезная. Так где ж ты засел, родимый? Высунуть нос из-за хлипкого укрытия - бывшего мусорного контейнера, теперь лежащего на боку - смерти равносильно. Пока лежишь себе, задвинувшись за железяку, есть возможность остаться незамеченным.

  Пространство вокруг сузилось до небольшого участка, с которого палил автомат. Враг там. Один. Зверь внутри довольно заурчал, чувствовал мясо. Курин воспользовался тем, что какой-то истеричный идиот сунулся прямиком под пули - не жалко дурака! И, пока враг вовсю расхристывал пули по верху, Курин ползком выбрался из-за мусорки и буквально лицом к лицу оказался рядом с тем, кто стрелял.

  И тут даже зверь внутри на секунду растерялся. Не смог возобладать над человеком, в теле которого жил.

  Потому что стрелял мальчишка! Совсем зеленый, лет двенадцати от роду, но эта кроха только что положила своими длинными очередями троих таких же пацанов!

  На секунду голова Курина опустела, в ней не осталось места для мыслей и чувств. Вот она, чертова бойня по высоким политическим соображениям. Генералы в кабинетах машут руками и жмут на кнопочки, подписывают бумажки и делят откаты, а пуляют даже не подростки, сопляки, которым еще жить и жить. Только пожалей такого желторотого - и он, не задумываясь, расстреляет две дюжины таких же молокососов. Пришедших по его душу.

  Зверь взвыл. Вместе с ним рыкнул автомат. Все так, все, мать его, так. Не ты его - так он тебя, невзирая на чины и возраст. Секунда промедления - и не он, а ты сам будешь лежать здесь, удобряя землю свежей теплой кровью.

  Зверь нажрался и замолк. А человек по имени Сашка Курин, заныкавшись за углом, сидел, обхватив колени руками. Он молча смотрел в сторону, сосредоточив взгляд на мальчишке двенадцати лет от роду. Тот лежал странно, скрючившись и одновременно подогнув под себя руку с автоматом. Был бы жив, было б неудобно. Но он лежал так, как упал. Теперь ему плевать на все удобства, ему вообще теперь на все плевать. И Курину вдруг стало тоже плевать на все. На все высокие политические цели, на звания и медали пожизненно или посмертно, а в особенности было наплевать на то, что будет дальше. В какую хренотень еще его втравят. Офицерство? Честь? Родина? Династия военных? Гордость отца? Да весь многолетний план на карьеру и генеральские погоны - все это такая чушь по сравнению с тем, какой будет плата за каждый предмет этой долбанной гордости! Неужели какой-то кусок металла, привинченный на грудь, стоит того, чтобы очередной недоросль валялся на земле, подогнув под себя руку с автоматом?

  В голове звенела пустота и абсолютная отрешенность. Мутило. Хотелось банально в туалет, но не было сил даже подняться. Война закончилась, по крайней мере, для него. Железный характер и хватка бывшего вояки на гражданке высоко ценится. Еще не поздно уйти. Что сказать отцу - решится само собой. Слова найдутся. Но не сейчас. Сейчас просто хочется закрыть глаза, уши заткнуть и зареветь, как малое дитя. Рыдать в голос, как никогда в детстве. Когда отец лупил ремнем, и надо было зубы стиснуть и молчать, иначе будет больнее.

  Желудок скрутило, горло замкнуло спазмом. Курин едва успел перекатиться на руки, и его вывернуло наизнанку. Зверь пережрал крови и смерти. Человека нещадно рвало.

  - Вот так вот, - тихо вздохнул где-то за спиной старческий голос. Курин дернулся от неожиданности, но даже не смог вскочить на ноги. Голова закружилась так, что перед глазами вспыхнуло, руки-ноги стали ватными, и стоявший на карачках боец неуклюже грохнулся.

  - Б...! - только смог выдохнуть Курин.

  - Угу, - грустно согласился обладатель стариковского голоса. - От крови пьянеют. Переберешь - и отравишься.

  В нравоучительной речи явно слышался кавказский акцент. Местный, значит. Курин даже не мог пошевелиться, его будто придавило каменной плитой, мышцы залило свинцом, веки стали каменными. Он валялся, чувствуя мерзотный запах того, что извергал из собственного нутра, и ни черта не мог с этим состоянием сделать. Понимал, что еще секунда - и ему каюк. Старику надоест умничать и он сделает то, за чем пришел.

  - Давай уже, вали меня, - едва шевеля языком, произнес Курин.

  - А зачем? - философски спросил старик, - Мало, думаешь, тут мертвецов? На твою долю, солдат, тоже мертвечины достанется, насмотришься еще. Сам помереть захочешь, когда увидишь.

  - Че ты, блин... - договорить Курин не сумел, поперхнулся словами. Не по-стариковски сильные руки подхватили его подмышки. Сознание вздрогнуло и провалилось в темноту.

  Александр Курин, питерский олигарх и бизнесмен, устало потер виски. Булькнул коньяка в стакан и медленно выпил. Он не признавал питья залпом. Раз уж заливаешься, то чувствуй, что именно отравляет твой бренный организм.

  Михалыч смирно сидел в кресле напротив хозяина и пролистывал какие-то бумажки. Не мешал.

  - Уверен ты в своих бойцах, старый черт? - вдруг ни с того ни с сего спросил Курин. И укусил начбеза жутким взглядом.

  - Гарантии даже господь бог не дает, - попробовал философски отмазаться Михалыч.

  - Я не к нему с вопросами обращаюсь. Если б на господа бога одного надеялся, сейчас бы уже сам на небесах куковал. Зарплату я тебе лично плачу, и с тебя лично спрашивать буду. Уверен?

  - Да что ты так всполошился-то? Двадцать лет ты за этого мракобеса малолетнего не боялся, а сейчас начал. Стареешь, малый.

  Курин на фамильярный тон старика не обратил ни малейшего внимания, привык. Михалыч при нем был еще тогда, когда Сашка Курин только начинал с челноков. И бывший вояка только осваивался в свежем, кипящем мире рыночной экономики девяностых. Поэтому без сантиментов обходились уже давно. Но только в приватной обстановке. На людях они общались цивилизованно. Сейчас слушать было некому, и потому разводить дипломатию не хотелось.

  - Михалыч, я не старею, я помираю. И ты это прекрасно знаешь. Сколько мне дали? Год?

  - А ты и веришь?

  - Да если б даже не верил, один хрен. Никто не вечен. И родить второго я уже не успею. Молодой был дурак, не соображал, куда надо инвестиции по самые яйца вложить. А сейчас уже все, уже, прости, не могу. У меня один Темка и остался. Знаешь, какой бы ни был, говнюк и мракобес, но родной же. Нашему гребанному государству я копейки не дам после того, что они со страной сделали, во что превратили все это, - он устало махнул рукой в сторону окна. - Считай меня старым маразматиком, но все, что я заработал - честно или нет, хочу передать тому, кого сам же и породил.