— Я думаю, нам пора двигаться в путь, — говорит леди Карней.

В шесть Виола мысленно умоляла Джона:

— Пожалей, пойми меня. Не думай, что это — прихоть. Не забывай наших счастливых часов. Не порти их озлоблением, милый, они были такие чудесные и счастливые, они перевернули мою жизнь. О, если бы ты поверил, что я слишком сильно люблю тебя и оттого ухожу!

Они въехали в ворота «Красного» и Виола с ужасом спросила себя, как она будет переносить эту немую тишину. Нет, ни красота места, ни тишина не дадут ей утешения, ничто, ничто не поможет ей.

Вот и дом. Леди Карней была страстной любительницей цветов, это сразу бросалось в глаза. Клематис, жасмин, желтые розы, дикая герань веселили глаз и смягчали суровость серых каменных стен.

Отведенная ей комната, обитая вылинявшим шелком, пропитанная запахом лаванды и сухих роз, показалась Виоле темницей, в которую она добровольно заточила себя. Весь этот старый тихий дом, обширный парк, в молчании нежившийся на солнце, — казались ей мертвым царством. Здесь воспоминание о Джоне будет гнать ее с места на место, как удары бича.

Обе дамы обедали за небольшим столом, придвинутым к окну. Горела только одна лампа в дальнем углу. Последние лучи заката скользили в открытое окно и ткали разноцветные узоры на старом блестящем дереве, на серебре. Слуги бесшумно двигались по комнате, подавая и убирая.

После обеда леди Карней ушла к себе. Виола же пошла в сад, ощущая одиночество и уныние. Ходила по квадратной лужайке, похожей на огромный изумруд. Со всех сторон высокой стеной стояли тисы. Только в одном месте они расступались — где заросшие такой же изумрудной травой пологие ступени вели вниз, к солнечным часам. А там, где кончалась стена тисов, сверкала полоска бледно-зеленого леса, вечернего неба, которое, кажется, нежно грустит об умирающем дне.

Виола оперлась на солнечные часы. Она думала, глядя на эту сверкающую полоску: сколько женщин наблюдает вот так закат своей жизни, меркнущий, меркнущий, пока не уступит место мраку?

Ветерок пробежал, как вздох, по ветвям над ее головой, коснулся ее лица. Виола вдруг упрямо подняла голову:

— Но я еще хочу радости! Имею право взять ее! Я еще жива, Боже мой!

Тучка, медленно плывшая по гаснущему небу, надвинулась, заслонила последние отблески заката. Какая-то птица запела было высоко в ветвях, но оборвала трель, словно прислушиваясь, как крадется шагами пантеры ночь, — и снова воцарилась немая тишина.

— Дома нет? — повторил Джон. Потом, внутренне усмехнувшись своему глупому разочарованию, прибавил: — Хорошо, я подожду.

Но дворецкий сказал спокойно:

— Миссис Сэвернейк уехала из города, сэр. Сегодня днем.

Джон успел оправиться.

— Вот как! Тогда не сообщите ли вы мне ее адрес?

— Мадам не оставила адреса, сэр. Письма будут пересылаться ей через банкира.

— Ага, хорошо. Благодарю вас.

Дверь захлопнулась. Слава Богу, теперь никто не смотрит на него. Он побрел прочь. Но услышал за собой шаги и обернулся. Это дворецкий догонял его, держа в руках письмо.

— Простите, сэр, я забыл. Мне приказано передать вам это письмо.

Джон, ни слова не говоря, взял письмо и продолжал путь. Он машинально направился домой.

Только очутившись у себя в комнате и запершись, распечатал письмо. Прочитав его, некоторое время сидел, тупо уставившись на этот листок бумаги. Потом зажег спичку, поднес к письму и держал до тех пор, пока пламя не стало лизать его пальцы.

Виола обманула. Ушла. Он вышвырнут вон, сброшен с неба и барахтается в пыли. Вместо недавней экзальтации любви — разочарование, дикий гнев.

Письмо лжет. Если бы эта женщина любила его, она не могла бы проявить такую адскую жестокость.

В дверь постучал лакей. Джон отпер, ответил на его вопрос и через минуту снова вышел из дому и долго бродил бесцельно по улицам, ничего не замечая вокруг.

Из письма он с горечью понял, что Виола не хочет, чтобы он разыскивал ее, что она решила больше не видеться с ним. И он ничего не может сделать! Проклятое бессилие! Куда ни повернись — неприступная стена. Написать Виоле? Нет, он не станет писать, раз она приняла все меры, чтобы он не мог этого сделать.

Он ходил и ходил без конца по улицам, о которых никогда до сих пор и не слышал, по каким-то закоулкам, пристаням. Возвращался на те же места, откуда пришел, и не замечал этого. Он неотступно думал о Виоле, о ее поцелуях, о немногих счастливых часах, что они провели вместе, — и бессмысленность того, что случилось, сводила его с ума.

В конце концов он остановился у какого-то большого склада на пристани, чувствуя совершенное изнеможение. Глаза у него горели, все мышцы сразу ослабли, как после непосильно тяжелой работы.

Он понятия не имел, где находится. Здесь совсем не было движения и царил мрак. Джон только сейчас это заметил. Он чиркнул спичкой и поглядел на часы.

Было два часа ночи. А вышел он из дому в сумерки!

Он не мог думать ни о чем, кроме своей усталости. Стал искать, где бы переночевать. Протащился еще с сотню ярдов, не видя нигде огонька.

Добрел до какой-то арки. Лег под ней и уснул.

Когда проснулся, еще ощущая боль во всем теле, разбитом усталостью, был белый день.

Джон встал, подавив восклицание, и пошел отсюда так скоро, как позволяли онемевшие ноги. Он находился возле Ост-Индских доков. Проходил мимо уже работавших партий цветных рабочих. Китайцы окидывали его равнодушными взглядами. Порой какой-нибудь матрос отрывисто здоровался с ним.

Он шел долго, пока, наконец, не добрел до остановки автобуса, и попал домой часам к восьми.

Почему-то без всяких к тому оснований, он с тупой уверенностью ждал письма от Виолы.

Этот самообман, надежда на невозможное не умирает, пока жива любовь. И день за днем Джон угрюмо ожидал какого-нибудь известия, знака. Но прошла неделя — ничего. Он написал через ее банкира и снова день-другой тешился той же бессмысленной, отчаянной надеждой.

Июль прошел. Джон не хотел и пытаться разузнать через слуг Виолы о ее местопребывании. Чип никогда не упоминал о ней, Маркс был сильно занят и всегда в хлопотах.

В конце июля Джон приехал с Чипом и Туанетой в «Олд-Маунт», их родовую усадьбу.

Туанета, предвкушая веселые каникулы и вся сияя, прижималась к его руке и щебетала, ничего не подозревая:

— Подумайте, Джон, разве это не чудесно? Миссис Сэвернейк гостит у старой леди Карней, в «Красном». Мне говорила Надина де-Рош, внучатая племянница леди Карней. Она тоже едет туда на будущей неделе. Обожаю миссис Сэвернейк, на нее весело смотреть! А ее платья! Я буду одеваться точь-в-точь так же, когда выйду из монастыря!

— А ты знал, что миссис Сэвернейк в «Красном»? — спросил Джон у Чипа.

— Нет. Она мне недавно прислала письмо без адреса и писала, что хочет отдохнуть вдали от всех.

Так Чипу она писала! Ревность ужалила Джона.

Во всяком случае, теперь он увидит ее!

Он написал письмо и через полчаса после приезда в «Олд-Маунт» послал его с нарочным в «Красное». Но не успел нарочный уехать, как Джон верхом поскакал за ним вдогонку и, проскакав что есть духу целую милю, перехватил гонца уже на границе владений леди Карней.

— Отдайте обратно записку! — прокричал он, задыхаясь, схватил ее и сунул удивленному груму крупную подачку.

Разорвал письмо и повернул обратно. Грум поскакал вперед и скоро его фигура исчезла в зарослях.

Желание увидеть Виолу с такой силой овладело Джоном, что он вернулся и остановился, весь бледный, страдающими и злыми глазами глядя на маленькую калитку. Стоит только пройти в нее, дойти до дома и спросить Виолу…

Он пережил такие ужасные дни и ночи с тех пор, как она убежала от него! Если бы она хотела превратить его любовь в сумасшедшую тоску, то не могла бы придумать лучшего способа.

Джон смотрел на калитку так, словно она вела в землю обетованную. Потом рванул ее с силой и вошел.

Дорожка шла мимо небольшого участка обработанной земли. За этим участком начинался обнесенный стеной парк. Неподалеку от стены работал какой-то человек.