Вэнрайль встретил их на пристани в Калэ.

Обменялся рукопожатием с Джоном и как будто сразу забыл о нем, сосредоточив все внимание на жене.

— Ваша мать, видно, очень устала, — сказал он Джону почти с сердцем. Джон, рисовавший себе несколько иначе эту первую встречу обидчика с обиженным, почувствовал, что теряет почву под ногами.

Отец был ниже ростом, чем Джон, но имел видную внешность и полные достоинства манеры. Он был так внимателен к жене, ничуть не подчеркивая этого, что в большой его любви к ней нельзя было усомниться.

Когда они с Джоном стояли одни на перроне и курили, Венрайль сказал:

— Лучше бы ваша мать не приезжала из-за океана, чтобы повидать вас. Боюсь, что это путешествие подорвало ее силы.

В Париже у них были сняты комнаты в «Бристоле». Джону отвели номер на другом этаже. Пока он принимал ванну и переодевался к обеду, его неотступно мучила мысль о нелепости ситуации.

Отец первый заговорил об этом, когда они прохаживались вдвоем по бульвару. (Миссис Вэнрайль ушла к себе тотчас после обеда.)

— Я полагаю, вы находите свое положение довольно любопытным? — сказал он со своей обычной манерой — бесстрастно и лаконично.

— Почему же? — спросил осторожно Джон.

Его отец коротко рассмеялся:

— Во всяком случае, оно ново!

И затем снова неожиданно спросил:

— А собственно, для чего вы приехали? Я догадываюсь, хотя ваша мать не говорила мне ни слова, что ее визит доставил и ей, и вам мало радости.

— Приехал я только из любопытства и от скуки, — в тон ему отвечал Джон.

— Надеюсь, первое удовлетворено, — сказал благодушно Вэнрайль.

Негодуя на Джона, он в то же время ловил себя на желании расположить его к себе. Голос крови давал все же знать себя.

— Послушайте, Джон, я ценю вашу откровенность, если не то чувство, которое вызвало ее. Мне кажется, что вы приехали сюда, чтобы уйти от самого себя. В этом вы очень нуждаетесь, как я вижу. Теперь, если вы ничего не имеете против, я бы хотел услышать что-нибудь об этой девушке, Кэролайн Кэрлью, и о том, как вам рисуется ваше будущее.

Никто до сих пор не заговаривал с Джоном о Кэро. Кровь бросилась ему в лицо.

— Обе эти темы не располагают к красноречию, — сказал он холодно. — Ни то ни другое меня в данный момент не занимает. С одним покончено, другое еще весьма туманно.

Судья Вэнрайль усмехнулся.

— Значит, два пункта долой, не так ли, Джон? — сказал он. — Извини, намерения у меня были самые лучшие. Я думаю, от вас, молодежи, не укрывается та нервность и неуверенность, с какой мы, старшие, порою подходим к вам. Твое отношение к нашему родству меня ни капельки не трогает, но я бы желал, если это возможно, сойтись с тобой на другой почве.

Во время дальнейшей прогулки он говорил о политических делах Америки, о своих друзьях в Англии, о других вещах, интересовавших одинаково обоих. Джон слушал, отвечал, был явно увлечен разговором.

Он лег в два часа ночи, утомленный, растерянный, но спал крепко, чего давно уже не случалось.

Вэнрайль, читая в душе Джона, усмехался про себя.

— Постарайся забыть о своей обиде, Джон, и давай будем друзьями, — сказал он однажды вечером.

Джон невесело засмеялся.

— А разве мы уже не друзья, сэр?

— Нет, еще не совсем.

Вэнрайль наклонился вперед. Обычно бесстрастное выражение его лица вдруг стало удивительно мягким.

— Джон, что нас, собственно, разъединяет?

— Ах, да все вместе! — разразился вдруг Джон. — Вопросы этики, моя старая обида, то, что вы и мама так спокойно принимаете все дело, — коротко говоря, тот факт, что некоторые люди расплачиваются до последнего цента, а другие — ничуть об этом не беспокоятся.

— Другими словами, твоя мать и я согрешили против морали и все же сейчас берем от жизни то, что в ней есть лучшего, — так где же справедливое наказание? Так, что ли?

— Вот именно, где же оно? — подхватил уничтожающе Джон.

— О, отчасти мы понесли уже его, отчасти — несем еще теперь. Твое поведение доставляет нам мало радости. Как видишь, искупление может принимать самые различные формы, оно даже может носить маску счастья, и благополучия, и любви. Если мое спокойствие возмущает твое «чувство справедливости», то рекомендую утешаться следующим фактом: твоя мать до сих пор не может простить мне того, что я являюсь причиной вашего разрыва.

— Какой абсурд! — пробормотал Джон вспыхнув.

— Тем не менее, это так. Никто никогда не остается безнаказанным, мой милый мальчик. И напрасно ты так сильно беспокоишься, как бы мы с Ирэн не увильнули от расплаты!

Джон поднялся и машинально стал смотреть в окно.

— Тут такая дьявольская путаница, — сказал он не оборачиваясь. — Жизнь ваша и ее в разлуке, потом вместе… моя жизнь за последние полгода…

— А все дело в том, что тебя не приучили платить свои долги. В этом твоя беда.

Джон медленно обернулся. Они скрестили взгляды.

— Я так и думал, что рано или поздно увижу это молчаливое признание, — сказал мягко Вэнрайль. — Жаль, что так поздно, потому что мы давно могли быть добрыми друзьями.

Джон вернулся в Лондон более уравновешенным, почти примиренным.

На подзеркальнике в передней лежала целая груда приглашений.

Отвратительное чувство «отрезанности» от людей исчезло. Он стал менее замкнут, менее эгоцентричен.

Старый Лондон словно помолодел. На улицах и в парках смеялась весна. Деревья были усыпаны светло-зелеными почками, трава тянулась вверх не по дням, а по часам.

Джону вспомнился первый вечер в Лондоне, почти год назад, в доме Чипа. Его потянуло к Чипу. Быстро взбежал он по лестнице. Чип вышел навстречу здороваясь.

Они обедали вместе в первый раз за много недель. Чип не был из числа тех, кто с некоторого времени составлял общество Джона. Но казалось, что снова возможна между ними прежняя близость. Джон рассказал о Вэнрайле, о матери.

— Это тип настоящего мужчины: энергичный, дельный, — сказал он, описывая Вэнрайля. — Я почти гордился им. Господи, какая у нас всех мешанина внутри, Чип, не правда ли? Я, например, не стал бы ни за что носить его имя сейчас, я бы отказался от этого, — а между тем не могу ему простить, что он предоставил мне оставаться его незаконным сыном. Он проявил черт знает какое любопытство ко всем моим делам, но очень хорошо это у него выходило. И, во всяком случае, маму он просто обожает.

— Невелика заслуга! — вставил Чип. — Если это его главное достоинство, то он уж не такой герой, каким ты его изображаешь.

Он встал, чтобы зажечь папиросу, и сказал, держа наготове спичку:

— Я собираюсь к миссис Сэвернейк. Пойдешь со мной?

— Так она уже здесь? А я и не знал. Буду очень рад опять увидеть ее.

Чип стоял к нему спиной — и все же Джона что-то как будто осенило.

— Чип…

Чип обернулся.

— Что?

Джон мысленно обругал себя дураком.

— Ничего. Я хотел спросить, давно ли миссис Сэвернейк в Лондоне?

— Три недели с лишним.

— Ты часто встречался с нею?

— Так часто, как только мог.

— Вот уж до чего дошло? — засмеялся Джон.

У Чипа лицо стало темно-кирпичного цвета.

— Да, вот до чего дошло, — повторил он серьезно.

Джон сказал себе: «О Боже!» Это было так забавно, просто ошеломительно. Мэйнс, а теперь и Чип…

Чип — влюблен! Чип — в роли женатого человека! Он задумчиво рассматривал приятеля.

Он почувствовал, что ему ужасно хочется всмотреться в миссис Сэвернейк тоже, увидеть ее в этом новом освещении.

Чип вдруг подвинулся к нему.

— Разумеется, она обо мне и не думает, я на это не претендую. В нее влюблено множество мужчин, и мне это известно. Мэйнс, Леопольд Маркс, другие, которых я встречаю у нее. Но она так приветлива. Выказывает мне дружеские чувства. Я не думал ничего тебе говорить, да и говорить-то нечего, но ты как-то сразу догадался… Она ведь и тебе тоже нравилась, не правда ли, вы были приятелями?

Эти слова напомнили Джону один дождливый вечер, комнату, освещенную лишь пламенем в камине, беседу с миссис Сэвернейк.