Он вспомнил годы одиночества и пустоты, эти мучительные, коротенькие свидания раз в год, свидания, которые, казалось, состояли из одного только прощания. И все это из-за Джона! Он, Вэнрайль, глубоко любя Ирэн, покорялся ее решению. Но самоотречение было не в его натуре. Он желал, наконец, вознаградить себя за него. Для Джона дорога была проложена, сделано все, чтобы его жизненная карьера была успешна…

Под влиянием этих мыслей Вэнрайль беспокойно задвигался. Ирэн подняла глаза, улыбнулась ему и протянула письмо.

— Это — от товарища Джона, — сказала она и, подойдя к мужу и присев на ручку его кресла, прислонилась щекой к густым седоватым волосам. Так она сидела, пока Вэнрайль читал письмо.

Слуга подвел лошадей к ступеням веранды. Вэнрайль дочитал послание Чипа и отдал его жене.

Через минуту он подсадил Ирэн в седло и вскочил на свою лошадь.

— Поедем вместе навстречу закату, — сказал он, когда они ехали рядом, и улыбнулся: — Да мы с тобой как будто это и делаем, мой друг, но возле тебя закат кажется мне зарей.

Ни одна женщина не могла бы остаться равнодушной к такому милому комплименту, тем более женщина, так долго лишенная слов любви и жаждавшая их, как голодный — хлеба.

Ирэн взглянула на мужа затуманенными глазами.

— Помнишь тот вечер, когда мы ехали из Парижа к Версалю? — спросил Вэнрайль, осадив лошадь, чтобы дать жене поравняться с ним.

— В жизни каждой из нас есть такой вечер, который никогда не забывается, — отвечала медленно Ирэн. — Помню, конечно.

Она словно видела перед собою Вэнрайля таким, каким он был в те времена — молодым, пылким, стремительным. Он был беден, но, узнав, что она обожает верховую езду, нанял двух лошадей и стоял и ждал ее на тихом дворике старой гостиницы. Потом они медленно ехали рядом по большому лесу. Тогда, как и сегодня, был час заката и лес был похож на просторный храм под слабо светящимся куполом.

Они целовались под стройной березой, и, щека к щеке, смотрели, как сгущаются тени в лесу.

И от сладкой их близости в тот вечер протянулась нить через всю жизнь, к этой встрече через много лет, к слиянию двух разделенных жизней в одну.

Еще один вечер встал в памяти Ирэн: последний вечер на вилле и ночной разговор с Джоном.

Вэнрайль угадал по ее лицу, о чем она думала, и сказал отрывисто:

— Кстати, из этого письма видно, как будто, что Джон себя чувствует прекрасно.

Он подождал ответа, но тщетно.

— Видимо, ничто не изменилось, и тревожиться не о чем, — продолжал он, не отводя от нее полного любви, но властного взгляда.

— Ничего не изменилось, — повторила, как эхо, Ирэн.

Ей хотелось верить этому, Джон так внимателен. Он послал телеграмму ко дню их свадьбы. И Чип тоже.

Она не знала, что обе телеграммы послал Чип, прочитавший в «Херальде» заметку о предстоящем венчании.

Джона тогда уже не было в Шартрезе. Он уехал на другой день после разговора с Чипом, оставив ему записку следующего содержания: «Еду в Женеву устраивать свои дела, вернусь, как только можно будет. Д. Т.»

Чип гадал, вернется Джон или нет. Бродя по горам и долинам в полном одиночестве, он все размышлял на тему о неудаче своего первого выступления в роли проповедника. Его угнетало, что он отпугнул Джона, создал между ними неприятное охлаждение, а главное — только испортил то дело, которое хотел уладить. В его путешествиях по окрестностям у него остался один провожатый — хромая собачонка.

Однажды они с Раймондом сидели на горе, и Чип уныло трепал собаку за уши.

— Есть разные типы олухов, Соломон, сын мой, — мрачно обращался Чип к четвероногому товарищу. — И самые худшие из них — те, кто суется с правдой, когда не просят. Друзей надо оставлять в покое. Следовало бы принять это за правило и карать каждого, кто это правило нарушит.

Соломон потерся о его колено и вздохнул от блаженства.

Вдруг чья-то рука легла на плечо Чипа, и он услышал голос Джона:

— Не помешаю беседе? Ну и забрались же вы, еле нашел!

Чип вскочил, порывисто обнял друга и в глазах его прочитал искреннюю радость от этой встречи.

— Наконец-то! Ну, как ты? — с неподдельным участием спросил он.

— Да вот, съездил, пообщался с Коррэтом, решил некоторые вопросы… Ну, а пока мы можем продолжать отдыхать и путешествовать.

— За чем же остановка? — обрадовался Чип, заметив, что приятель видимо «переварил» уже семейный конфликт и не держит зла за то, что близкий друг не стал в тот момент на его сторону.

Как и собирались, Джон и Чип отправились в Италию. Недолго обсуждая маршрут, решили отдать восторженную дань красотам Венеции.

Обосновавшись там, как-то незаметно сошлись с семейством лорда Кэрлью, тоже приехавшим из Лондона любоваться дивным городом.

И тут у Чипа появился новый повод для беспокойства: дочь лорда Кэрлью, Кэролайн, прелестная и в высшей степени модернизированная девятнадцатилетняя особа, была явно неравнодушна к Джону и активно расставляла для него сети своего очарования.

Кэролайн была современнейшей из современных девиц; экзотический цветок, который при всей своей изящной хрупкости имеет крепкие корни. А почвой, в которую этот цветок крепко пустил корни, была среда, где царит принцип: «Пользуйся в настоящем всем, чем можно». Кэролайн была преисполнена холодным и злым презрением ко всему «старомодному» и жадно стремилась брать от жизни все ее радости и сильные ощущения. Если этому мешали нужды и интересы других людей, она небрежно отметала их прочь, смеясь серебряным сардоническим смехом.

Такой цветок мог цвести точно так же и какие-нибудь полвека назад, но в те времена он распускался лишь в тепличной атмосфере так называемого «высшего света». Такие экземпляры были редки, казались слишком опасными и могли привлечь разве только страстного коллекционера. В наши же дни, куда ни глянь, качаются изящные и коварные головки этих ядовитых цветов.

Выращивание их превратилось в культ. Кэролайн, можно сказать, была верховной жрицей этого культа.

Она выросла среди людей, стоявших на одной из самых верхних ступеней социальной лестницы, ее окружали богатство и роскошь. Выгодный фон! Прибавьте к этому красоту, очарование, победительную юность и самоуверенность — и вы поймете тревогу Чипа.

Кэролайн можно было презирать, смеяться над нею, но не замечать ее было невозможно — и она знала это.

Отец ее долгое время занимал важный пост в Египте. Это был человек, всецело поглощенный своей политической деятельностью. Леди Кэрлью представляла собой милую и бесцветную женщину, с которой не считались даже собственные дети, — и была трогательно гостеприимна.

Кэролайн никто не мешал следовать ее вкусам, не замечал ее выходок. И она становилась все более блестящей и более испорченной.

Как все подобные экзотические создания, она обладала тонким чутьем и быстрым умом, и могла кого угодно смутить. Она инстинктивно «угадывала» людей, а ум и ловко замаскированная неискренность делали ее опасной.

У Чипа душа не лежала к этой девушке. Он с каким-то смутным раздражением поглядывал на короткие золотистые кудри, тонкое, заостренное книзу личико, на длинные брови и еще более длинные ресницы. То, что ее движения напоминали своей красивой четкостью и стремительностью мелькания сверкающей рапиры, что ее низкий голос чаровал — еще усиливало в Чипе неприязнь к Кэролайн.

Он встречал ее в Лондоне раньше, и как он мысленно говорил себе, «видел все ее кривлянье и шутки».

Эти «шутки» нравились, однако, многим блестящим и умным людям. Они забавляли. Но на Чипа не производили никакого впечатления. Кэролайн не нарушила его душевного спокойствия.

Не то было с Джоном. Он увлекся сразу. И казался вполне довольным, таская за Кэролайн какие-то варварские пестрые подушки; не проявлял никакого нетерпения, если его звали завтракать и оставляли дожидаться полчаса, пока не влетала Кэролайн с объяснением, что она «наблюдала, как нищий араб с дьявольской ловкостью морочил толпу».

Ему явно нравилась ее манера душиться какими-то странными и сильными духами, запах которых кружил головы многим, но оставлял равнодушным Чипа.