Его подручные рассмеялись.

— Какие тут партизаны! — сказал ефрейтор. — Я по пути за трофеями в деревню заглянул, в сундуках у одной бабы пошарил, она как резаная орала, и то ничего...

— Ладно, иди! — сказал жандарм. — В рубашке ты родился, приятель. К жене?

— К жене! — улыбнулся ефрейтор. — Два года.

— Ну, ну! Покажи ей, что мы тут не все силы потеряли!

Жандармы заржали.

Ефрейтор обиделся.

— Я этого не люблю! — сказал он и протянул руку за удостоверением.

Поддернув вещевой мешок, он зашагал в городок.

— Скажите какой нежный! — крикнул вслед жандарм.

Через час ефрейтор забрался в пассажирский вагон, переполненный отпускниками и ранеными. Сначала его не хотели пускать, но он показал обтянутую брезентом вместительную флягу, и ему протянули сразу несколько рук:

— Влезай!

Машинист вел состав с опаской. Солдаты, поглядывая в окна, рассказывали истории о крушениях и взрывах. Если бы они знали, что их состав взят под особое наблюдение, что партизаны очистили колею от мин до самого Бреста, они бы чувствовали себя веселее. Или хотя бы так же спокойно, как ефрейтор, забравшийся в их вагон в маленьком городке Калиничи.

После комедии «переговоров» в Виши, закончивших, как всегда, капитуляцией дряхлого Пэтена, немец Дипломаты получили приказ вернуться в Берлин, но граф фон Топпенау подал прошение об отпуске и остался в Париже.

Свидание с Францией и радовало и страшило. последний раз он посетил ее в тридцать восьмом, сопроводил Анну-Марию и детей в Биарриц. Теперь он был в Париж один, без семьи, но Париж был оккупирован, все в нем могло измениться, стать враждебным и чужим.

По дороге с вокзала к отелю «Фонтан» граф с волнением и тревогой приглядывался к улицам, домам и прохожим. Он не замечал разительных перемен. Правда, среди дамских накидок, мужских макинтошей, среди пальто и курток нет-нет да и мелькали серые мундиры и голубоватые шинели вермахта, но казалось, на них никто не обращает внимания.

Шофер такси вел машину с равнодушным лицом. Возможно, он не догадывался, что его пассажир немец.

— Странно видеть немецких солдат на шоссе д'Антен, — сказал граф.

— Мне как-то не повезло: всю жизнь живу в другом районе. — невозмутимо ответил шофер.

На душе сразу полегчало: если парижане сохранили юмор - можно на что-то надеяться.

Хозяин отеля месье Тюрбо пополнел и поплешивел, но выглядел по-прежнему импозантно. Графа он узнал сразу и улыбнулся с прежней приветливостью, с готовностью немедленно выполнить любое желание столь важного клиента.

— Ваш приезд — большая честь для меня, — кланяясь, сказал Тюрбо. — Ваша очаровательная супруга здорова? Дети, надеюсь, тоже?

Казалось, что он вернулся в далекое прошлое, где нет войны, ни постоянных тревог за жизнь...

В прекрасном номере на диване лежало покрывало с рисунком большого кота, а на камине мелодично вызванивали часы с буколическими фигурками на крышке, перед мраморным камином светлел расшитый шелком экран, простыни на кровати сияли тугой белизной, пахли фиалками.

— Me вуаля! — сказал Топпенау своему отражению в высоком трюмо. — Иль е пробабль, ке ла вне се ревьен-*

Первые три дня он отдал ленивому, похожему на полузабытье отдыху: много спал, подолгу завтракал, ходил пешком по знакомым улицам, радуясь всему, что сохранилось в неприкосновенности от предвоенного времени. Его почти до слез умилила витрина галантерейной лавочки на улице Савояров. Правый верхний уголок витрины был заклеен белой бумагой точь-в-точь так. как раньше. Топпенау ничего не требовалось, но он зашел и купил дюжину подрубленных вручную носовых платков: хотелось сделать приятное владелице лавки.

Погода стояла неровная: ясное, теплое утро сменялось холодным, ветреным, дождливым днем, а дождливый день — неожиданно тихим и теплым вечером. В лужах мокли оборванные осенью разноцветные листья. На набережных над книжными лотками черными цветами распустились зонтики.

— Мосье скучает? — спрашивали молоденькие женщины» если он подолгу останавливался на углу, рассматривая публику.

Вопрос был профессиональный, интонация чересчур искренняя. Топпенау не интересовался «птичками», но отвечал им отечески ласковой улыбкой: ведь они тоже были из того почти забытого, но тем более любимого мира. На четвертый день он позвонил мадам Арендтри.

мадам, услышавшей голос Эриха, зазвучали радостные нотки ну вот кажется, жизнь вернулась!- Она не скрывала восторга, и граф знал этот восторг искренний: он никогда не скупился.

— Если вы приедете не позже двух, вы увидите бриллиант, — сказала мадам Арендтри.

Фон Топпенау приехал в половине второго.Брильянтом оказалась двадцатилетняя бретонка с черными как смоль локонами и пухлой нижней губкой.

В пять ей пришлось уйти: к шести возвращался с работы муж.

— Вы довольны? — спросила мадам Арендтри.

Граф положил перед мадам еще одну купюру сверх условленных.

— Я бы хотел видеться с мадам Женевьевой по средам и пятницам, — сказал он.

Так постепенно он втянулся в беспечную, легкую, пьянящую, как молодое вино, жизнь, и ему уже почти не приходилось делать усилий, чтобы совершенно не вспоминать о войне, о Берлине, о «мистере Смите» и прочих печальных реалиях этого кровавого мира.

Кровавый мир напомнил о себе сам.

Однажды поздним утром коридорный, чистящий обувь, постучав, передал фон Топпенау плотный почтовый конверт без обратного адреса.

Не вскрывая конверта, граф всмотрелся в штемпели. Письмо отправили из Парижа вчерашним утром. Мадам Арендтри послать это письмо не могла: накануне Топпенау встречался с малюткой Женевьевой, разговаривал с мадам, и та ни словом не обмолвилась о каком-либо послании. Женевьева тоже, конечно, не писала. Тем более не знала адреса.

Топпенау запер дверь на ключ, прошел в дом задернул занавеси, зажег ночник. Положив плотный конверт на туалетный столик, смотрел на написанное энергичным незнакомым почерком.-возникло тошнотворное ощущение пустоты, желудок инстинктивно втягивался, губы высохли.

Извещение из банка прислали бы в фирменном конверте. Из военной комендатуры или из другого официального учреждения — с соответствующей отметкой. Нет! Это было не то. Скорее всего, письмо пришло «оттуда». И это было возмутительно! Ведь он заявил, что не станет поддерживать никакой переписки! Что не хочет получать никаких письменных извещений или поручений! Что связь согласен поддерживать только через одно лицо!

Первым побуждением было порвать конверт, сжечь обрывки, немедленно уехать из Парижа, вернуться в Берлин и устроить скандал. Однако граф сдержался. Он вспомнил полученный совет: в непредвиденном случае не спешить, обдумать возможные последствия опрометчивого шага.

Войдя в столовую, он налил из серебряного графина стакан холодной воды с лимоном, медленно, смачивая губы, выпил до дна.

Постояв, вернулся в спальню.

Сел на парчовую банкетку. Закурил...

Если письмо действительно прислано друзьями «мистера Смита», оно могло побывать в руках военной цензуры или в руках гестапо. Уже один тот факт, что на письме направленном немецкому дипломату, нет обратного адрeca, должен был насторожить тех. кому поручено проявлять бдительность. Значит, это письмо взято на учет и прочитано. Что из этого следует?., А из этого следует- что уничтожать письмо и тем более немедленно уезжать из Парижа, прервав отпуск, нельзя. Это вызовет подозрения даже в том случае, если письмо по внешней линии.. стоит ли вскрывать конверт?

Могут спросить, зачем вы его распечатали,почуствовали неладное?

Стоп! Но ведь почувствовать неладное может только человек, чья совесть беспокойна или нечиста. А совесть графа фон Топпенау, советника Министерства иностранных дел, члена партии с 1933 года, близкого знакомого Риббентропа, приятеля фон Палёна, свояка Круппов фон Болена, бывшего офицера, кавалера Железного креста II степени не может быть неспокойной или нечистой! Вывод?.