— Если приходить дикие люди, — сказал он, — то они съесть меня, а твоя уехать прочь.
— Вот что, Ксури, — ответил я, — мы отправимся туда вместе, а если придут дикие люди, мы убьем их, и они не съедят ни тебя, ни меня.
Я дал мальчику сухарей и глоток вина из хозяйского запаса. Затем мы подтянулись поближе к земле и направились к берегу вброд, не взяв с собой ничего, кроме оружия и двух кувшинов для питьевой воды.
Я не хотел терять из виду баркас, опасаясь, как бы вниз по реке не спустились дикари на пирогах, но мальчик, заметив небольшой овраг на расстоянии приблизительно одной мили от берега, побрел туда с кувшином. Вдруг я увидел, что он бегом бежит назад. Я решил, что за ним гонится какой-то дикий зверь, и бросился к нему на помощь, но, подбежав ближе, увидел, что на плечах у него висит подстреленное животное. Оно напоминало зайца, но другого цвета и с более длинными лапами. Мы оба были рады этой удаче, и мясо этого зверька, как выяснилось позже, оказалось очень вкусным; но главная новость, с которой бежал ко мне Ксури, заключалась в том, что он нашел пресную воду и не встретил ни одного дикаря.
Потом оказалось, что нам вовсе не нужно было так рисковать, чтобы разжиться питьевой водой: в речке, немного выше по течению, во время отлива вода оказывалась совершенно пресной. Поэтому, наполнив кувшины, мы устроили пиршество из убитого нами зайца и, не обнаружив в этой местности никаких следов пребывания человека, собрались продолжить путь. Между тем я надеялся, что, держась береговой линии, смогу дойти до тех мест, где англичане ведут торговлю, и там нас подберет какое-нибудь купеческое судно, совершающее свой обычный рейс.
По моим расчетам, мы находились теперь в пустынной, безлюдной области, населенной одними дикими зверями. Негры, боясь мавров, покинули ее и ушли дальше на юг. Мавры же сочли, что не стоит селиться в местах, где почва до такой степени неплодородна. И тех, и других отпугнули тигры, львы, леопарды и прочие обитающие здесь свирепые хищники. Для мавров эта область служила только местом охоты, куда они отправлялись целыми армиями, по две-три тысячи человек одновременно. Поэтому не приходилось удивляться, что днем на протяжении чуть ли не ста миль окрест мы видели лишь пустынную, безлюдную местность, а ночью не слышали ничего, кроме завываний и рева диких зверей.
Дней десять-двенадцать мы продолжали держать курс на юг, стараясь как можно экономнее расходовать наши запасы продовольствия, начинавшие стремительно таять, и высаживаясь на берег только за пресной водой. Я хотел дойти до устья Гамбии или Сенегала, то есть до района Зеленого Мыса, надеясь встретить там какое-нибудь европейское судно. Если этого не случится, мне оставалось бы только либо пуститься на поиски островов, либо погибнуть здесь, среди негров. Мне было известно, что все европейские суда, куда бы они ни направлялись — к берегам Гвинеи, в Бразилию или в Ост-Индию, — проходят мимо Зеленого Мыса или островов того же названия. Одним словом, я всё поставил на эту карту. Либо я встречу какой-нибудь корабль, либо погибну.
Несколько раз мне пришлось приставать к берегу для пополнения запасов питьевой воды. Однажды после полудня мы встали на якорь под защитой высокого мыска. Я беспокоился за Ксури, потому что наступала первая ночь полнолуния — первого полнолуния с момента нашего бегства от мавров. Несколько раз за время путешествия я спрашивал мальчика, что ему было известно о посещениях мудрецов и визирей, но он знал лишь, что они приходили для ученых бесед с нашим бывшим хозяином, и не подозревал ни о том, что я собой представляю, ни о том, что эти визиты имели непосредственное отношение к моей персоне. Поэтому я сказал ему, что ночью мне нужно будет сойти на берег и подняться в горы, а ему придется остаться на баркасе и не ходить за мной, и что утром я вернусь.
Ксури сильно расстроился, особенно когда услышал, что я не возьму с собой оружия, ибо я боялся, что потеряю его, когда зверь вырвется на свободу. Мальчик плакал, говорил о всяких ужасных вещах, которые могут случиться со мной на берегу, и заявлял, что без него я буду в опасности. Я заверил его, что со мной все будет в порядке и утром я непременно вернусь на берег. Ксури огорчился, но я знал, что мальчик подчинится моим распоряжениям, ибо он очень сильно привязался ко мне.
На закате я направился к берегу, пожелав мальчику спокойной ночи. Я брел до тех пор, пока море не скрылось из вида и Ксури больше не мог наблюдать за мной. Затем я сбросил с себя всю одежду, которая не представляла особой ценности, ибо я по-прежнему носил рабский наряд, полученный от мавров, то есть короткие штаны, безрукавку, полотняную рубаху и головной платок. Все это я подвесил на высоком дереве и пошел дальше, совершенно беззащитный. Если бы мне пришлось столкнуться с кем-то из людей, мне бы не поздоровилось.
Через несколько часов после захода солнца взошла луна, и во мне начал пробуждаться зверь, преисполненный великой свирепости и ликования, ибо изнутри меня он чувствовал, что в эту ночь его не посадят на цепь. Обычно первая ночь полнолуния проходила спокойно, поскольку небесное тело только обретает истинную полноту формы, но не в тот раз, ибо после двух лет пребывания в серебряных оковах зверь рвался на свободу столь рьяно, что я кричал от боли до тех пор, пока его природа не восторжествовала, сделав меня полностью бесчувственным и невосприимчивым к страданиям.
Знаю, что в ту ночь зверь торжествовал, ибо ему ни разу не доводилось побывать в таких диких местах, и как бы сквозь туманную дымку я понял, какое наслаждение он испытал, подобно тому, как хозяин лошади или собаки понимает, что его животное довольно и счастливо. Он охотился, убивал, насыщался, вновь преследовал добычу, вновь убивал и вновь насыщался. Это была та опасность, о которой нас предупреждал отец, ибо, чем больше усмиряешь зверя, тем сильнее он становится и начинает влиять на наши мысли и нашу бессмертную душу.
На следующий день я проснулся на примятой мягкой траве, которая послужила мне вполне удобной постелью. На руках и ногах у меня было несколько ссадин, но я хорошо отдохнул и не испытывал чувства голода, предпочитая не думать о причинах этого. Я быстро нашел дерево, на котором оставил свою одежду, дожидавшуюся меня в целости и сохранности. Когда я показался на берегу, Ксури приветствовал меня радостными криками, ибо он рассказал мне, что минувшей ночью вой и вопли на берегу были гораздо сильнее, чем когда-либо прежде, и он боялся, что я столкнулся с каким-нибудь ужасным зверем, не догадываясь, что сейчас эта бестия сидит во мне.
— Он тебя съесть, сидя один, — сказал Ксури, что означало «в один присест».
Весь день мы двигались в южном направлении, а ночью вновь встали на якорь, и я сошел на берег. Ксури вновь плакал, когда я уходил, но не так сильно, как накануне, и я вновь провел ночь на африканских возвышенностях. Зверь еще одну ночь неистовствовал в лучах лунного света, и когда я вновь стал самим собой, то оказался в таком густом лесу, что не видел даже солнца, чтобы сориентироваться по сторонам света. Я испытывал крайнюю неловкость из-за того, что в течение нескольких часов мне пришлось разгуливать по лесу нагишом, как дикарю. Через некоторое время я набрел на поляну и смог сориентироваться, но мне удалось отыскать дерево, на котором я оставил одежду, только тогда, когда время уже перевалило за полдень. При этом я сильно огорчился, так как обнаружил, что мои вещи упали на землю, а полотняная рубаха оказалась испачканной каким-то животным.
Возвращаться на баркас было уже слишком поздно, и я окликнул Ксури с берега. Даже на расстоянии я увидел, что в глазах мальчика стоят слезы. Он вскрикнул от радости и умолял больше не оставлять его одного, ибо он решил было, что меня сожрал какой-то огромный зверь. Я сказал ему, что мне нужно провести еще одну ночь на возвышенностях и что утром мы продолжим наше путешествие. Ксури был очень недоволен тем, что ему вновь придется ночевать в одиночестве, и горько плакал, умоляя меня взять его с собой. Я сказал, что это невозможно, потому что он еще маленький и какой-нибудь африканский зверь точно слопает его, «сидя один».
