К тому времени мои запасы пороха заметно поубавились. А поскольку запас этот был в данных условиях совершенно невосполнимым, то я стал думать о том, что со мной будет, когда он и вовсе иссякнет. Иными словами, как я тогда буду охотиться на коз. Я упоминал о том, как на третий год пребывания на острове поймал и приучил козочку. Я надеялся поймать и козла. Но все они убегали от скрывавшегося во мне зверя, а тем временем моя козочка состарилась и умерла в преклонном возрасте, ибо у меня не хватило духу зарезать ее.

Между тем на одиннадцатый год моего пребывания на острове, как я уже говорил, мои запасы пороха начали истощаться, и я стал учиться искусству охоты на коз с помощью силков и ловушек, надеясь, что мне удастся поймать кого-нибудь живьем. Особенно мне хотелось поймать козу с козлятами. Наконец, я решил попробовать ловить их в волчьи ямы. Я вырыл в земле несколько больших ям в тех местах, где, как я знал, обычно паслись козы. Чтобы не обременять вас подробностями, скажу лишь, что однажды утром, обходя ловушки, я обнаружил в одной из ям крупного старого козла, а в другой — трех малышей, козлика и двух козочек.

Я не знал, что мне делать со старым козлом. Он был таким агрессивным, что я не рискнул спуститься к нему в яму. Я мог бы убить его или оставить для зверя, но это было мне не по душе. Поэтому я отпустил его на свободу, и он стремительно убежал прочь, совершенно обезумев от запаха зверя.

Прошло много времени, прежде чем козлята привыкли принимать пищу в моем присутствии, но я прикармливал их хлебом, и они понемногу стали ручными. И теперь мне стало ясно, что если я хочу обеспечить себя козлятиной на то время, когда у меня больше не будет пороха и зарядов, то мне необходимо разводить коз.

Однако потом мне пришло в голову, что нужно изолировать домашних коз от диких, так как иначе, став взрослыми, все они убегут в лес. Кроме того, нельзя было подпускать к ним зверя, чтобы он не рассматривал мое стадо как пиршественный стол для удовлетворения своих аппетитов. Мне оставалось лишь соорудить загон для коз, обнеся его прочным частоколом или изгородью, чтобы козы не могли сломать его изнутри, а другие животные — снаружи.

Для одной пары рук это была очень большая работа, но, понимая ее важность, я прежде всего отыскал подходящий участок для коз, где росла трава, которая служила бы им пищей, была вода и тень, где они могли бы укрыться от солнца.

На огораживание первого участка у меня ушло около трех месяцев. До этого времени я привязал трех козлят в лучшей части участка и делал так, чтобы они кормились как можно ближе от меня и постепенно привыкали ко мне. Очень часто я приносил им колоски ячменя или пригоршню риса, но они отскакивали от меня, почуяв зверя, и натягивали привязь, стараясь отбежать от него как можно дальше. После того как изгородь была построена, я отвязал козлят, и они всегда держались вместе в самой дальней от меня части загона.

Года через полтора у меня было стадо из дюжины коз, считая козлят, а еще через два года их поголовье возросло до сорока трех, не считая тех, кого я зарезал для пропитания. Тогда я соорудил пять новых загонов с маленькими закутами, куда загонял коз, когда хотел поймать их, и воротами для перегона животных из одного загона в другой.

Однако это еще не все. Теперь у меня всегда были не только козлятина, но и молоко, о котором поначалу я даже не мечтал. То, что мне пришло в голову доить коз, обернулось для меня приятным сюрпризом. У меня появилась молочная ферма, и иногда удои достигали одного или даже двух галлонов в день. Какой роскошный стол в этом необитаемом месте, попав в которое я поначалу думал, что обречен на голодную смерть!

Однажды утром, на исходе тринадцатого года моего пребывания на острове, я проснулся на холмах после окончания последней ночи полной луны. В течение трех минувших ночей зверь долго и много носился по острову, и все же я ощущал какое-то смутное желание побывать на оконечности острова. С каждым днем это желание усиливалось, и в конце концов я решил отправиться туда посуху, продвигаясь вдоль берега моря. Так я и сделал, но если бы кто-нибудь в Англии встретил меня в моем тогдашнем виде, то он либо испугался, либо от души посмеялся надо мной… да и сам я частенько невольно улыбался, воображая, что было бы, если бы я вздумал появиться в таком одеянии в Йоркшире. Надеюсь, что и вы улыбнетесь, представив себе мою персону в следующем виде.

На голове у меня была огромная и высокая бесформенная шапка из козьего меха со свисающим сзади лоскутом, предохранявшим шею от солнца и препятствовавшим проникновению воды за ворот во время дождя.

Полы короткой куртки из козлиной кожи доходили мне до середины бедер, а штаны, сшитые из того же материала, — до колен. Штаны были пошиты из шкуры старого козла с такой длинной шерстью, что она закрывала мне ноги до середины икр, создавая впечатление, будто я в панталонах. Чулок и башмаков у меня совсем не было, и вместо них я соорудил себе некое подобие котурнов, крепившихся к ногам чем-то вроде гетр из лоскутов кожи, с двух сторон перевязанных шнурками.

Еще у меня имелся широкий пояс из высушенной козьей шкуры, за неимением пряжки, я затягивал его двумя шнурками. На нем были сделаны петли, в которые вместо шпаги и кинжала вставлялись небольшая пила и топор. Был у меня и другой ремень, поуже. Он застегивался на тот же манер, но носил я его через плечо. К нему я приделал две сумки, располагавшиеся под левой рукой. В одной из них я носил порох, в другой — заряды. За спиной у меня болталась корзина, а на плече — ружье.

Что касается лица, то оно вовсе не стало таким же темным, как у мулатов, чего можно было бы ожидать от человека, не слишком оберегавшего его от солнца, ветра и дождя и жившего в девяти или десяти градусах от экватора. Одно время борода у меня выросла до четверти ярда в длину, но поскольку в моем распоряжении оказалось достаточно ножниц и бритв, то я подстриг ее довольно коротко, оставив растительность только на верхней губе и придав ей форму огромных усов, какие носят мусульмане и какие я видел у турок в Сале. Турки носили усы, а мавры — нет. Об этих усах, точнее, усищах, скажу только то, что длина у них была поистине невероятной, — ну, не такой, конечно, чтобы повесить на них шапку, но все же достаточной, чтобы произвести переполох в Англии.

Но все это сказано так, между прочим. Что до моей внешности, то на острове не было никого, кто мог бы полюбоваться ею, следовательно, я больше не стану распространяться на эту тему. В описанном наряде я отправился в новое путешествие, продолжавшееся дней пять или шесть. Сначала я прошел вдоль берега прямо к тому холму, на котором бывал и прежде. Взглянув на выдававшуюся в море каменистую косу, я удивился, увидев совершенно спокойное, ровное море. Ни воли, ни ряби, ни течения, везде все казалось совершенно одинаковым. На самом деле, не было видно даже самих черных скал. Каким-то образом я решил, что в отведенные ему три ночи зверь так радостно носился именно по этой причине, то есть потому, что в море не наблюдалось никакого движения. Хотя я редко испытывал чувство тревоги, тогда на меня снизошло величайшее спокойствие, и не только на меня, но и на весь остров. Прошло еще два года, и мы со зверем были совершенно довольны нашей жизнью на нем.

А теперь я подхожу к переменам, случившимся в моей жизни.

Однажды, примерно через неделю после последней ночи полнолуния, я неожиданно обнаружил на берегу оставленный на песке четкий отпечаток босой человеческой ноги.

Я стоял, словно громом пораженный, или как человек, увидевший привидение. Я прислушался, оглянулся по сторонам, но ничего не услышал и ничего не увидел. Тогда я прошелся взад-вперед по берегу, чтобы посмотреть, нет ли где других следов, но отпечаток был всего один. Я вновь направился к нему, чтобы убедиться в том, что он мне не померещился. Между тем никаких сомнений быть не могло: на песке действительно запечатлелся четкий след ноги, с растопыренными пальцами, пяткой, со всеми прочими деталями. Не зная, что подумать, совершенно сбитый с толку и вне себя от страха, я вернулся в свой обнесенный оградой дом, оглядываясь назад через каждые два-три шага, принимая каждый далекий куст, пень или дерево за человека. Невозможно описать, сколько самых ужасных диких картин нарисовало мне воображение и какие фантазии обуревали меня по дороге.